Генрих Шумахер - Паутина жизни. Последняя любовь Нельсона
— Цирцея! — восхищенно крикнул он. — Рейнольдс прав: сама Цирцея, какой ее представлял себе Гомер! Как это вы смогли? Да у вас поразительные трансформационные способности!
Дрожа от артистической страсти, он кинулся за работу. Но уже через час он вдруг остановился.
— Не могу больше! — простонал он, отбрасывая карандаши отскакивая от мольберта. — Голова лопается, линии начинают танцевать, все кружится вокруг меня. Мне кажется, я схожу с ума.
Дрожащими руками он взял со стола кружку и стал пить долгими, жадными глотками. Затем он упал в кресло. Он задыхался, его взгляд бегал во все стороны, на висках кожа точно ссохлась.
Эмма испуганно подбежала к нему. Когда она посмотрела ему в лицо, ей показалось, что она уже видела нечто подобное. Хриплое дыхание, вздрагивающие зрачки, впавшие щеки… То же самое было у Нельсона, когда он корчился в кресле, негодуя на ее прикосновение. Неужели и Ромни — тоже жертва этой страшной болезни?
Она положила ему руки на лоб и, плавно поведя ими вниз по предплечьям и рукам вплоть до пальцев, тихо пожала их. Как и Нельсон, Ромни закрыл глаза и откинулся на спинку стула.
— Как хорошо! — шепнул он. — Какие у вас дивные, сильные руки! Крепче, мисс Эмма, крепче!
Он обвил ее обеими руками и плотно привлек к себе. Ему казалось, что из ее юного тела в его жилы струятся жизнь и сила.
Эмма приходила к Ромни каждое утро и каждый раз заставала его на пороге мастерской, издали простирающим к ней руки.
Этот сорокапятилетний мужчина, избалованный любимец дам, обращался к Эмме с таким уважением, которое было целительным бальзамом для ее израненного сердца. Никогда не слышала она из его уст ни грубого слова, ни оскорбительной лести; он лежал ниц перед ее красотой, но не жаждал обладания.
Вскоре она узнала всю его жизнь — жизнь художника, для которого призвание было превыше всего. Еще совсем юным Ромни женился на женщине, которая была его первым идеалом. В этом браке родилось несколько детей. У его жены было доброе сердце, но она не могла следовать за полетом его мыслей, и вечными заботами о хлебе насущном она отравила его жизнь, пока в конце концов он чуть не погиб. Тогда, после долгой внутренней борьбы, Ромни покинул ее. Она жила на родине с детьми, но Ромни никогда больше не видел ее. Он говорил о ней без всякой горечи и приписывал всю вину себе. Как отмечал он с грустной улыбкой, он был из тех, кому судьба отказывает в тихом счастье; поэтому хорошо, что он ушел: он сделал бы своих только еще несчастнее.
Но и в свободном разгуле лондонской аристократической жизни Ромни не стал счастливее. Никогда не был он доволен собой: чем больших успехов он добивался, тем ниже ценил сам себя. Если ему противоречили, он говорил грубости. Из-за этого он уже не раз порывал с друзьями, и его разрыв с мисс Келли произошел на этой же почве. Ему стала противна ее вечная льстивость; он вернул ей уплаченный авансом гонорар и уничтожил почти совершенно законченный портрет.
В такие часы малодушия он неделями запирался у себя в мастерской, проводя целые дни в темном углу за сумрачными думами. Над ним тяготел тайный гнет, с которым он тщетно боролся.
Эмме не раз приходилось быть свидетельницей резких сцен между художником и посетителями, но с нею он всегда оставался тихим и почтительным. Достаточно было ее испуганного взгляда, чтобы он сразу успокаивался.
Друзья немало дивились ее влиянию. Писатель Хейли, почти ежедневно приходивший во время сеансов, приписал благодетельную перемену в Ромни тому, что ему удалось получить идеальную натурщицу.
— Натурщицу? — гневно крикнул Ромни. — Чепуха! Она в тысячу раз больше, чем натурщица! Она — юное солнце, нисходящее к старику. Она согревает дряхлые кости, прогоняет туман из мозга, освежает сердце. Мне всегда кажется, что от нее струится что-то мягкое и все же сильное, твердое. Это «что-то» благоухает, как цветок, звучит, как музыка, оно оздоравливает. Вот в чем дело! Неужели доктор Грейем все-таки нечто большее, чем пустой шарлатан?
Хейли громко рассмеялся:
— И ты тоже попал в сети обманщика? Удивляюсь, что полиция еще не вмешалась! Обман грозит всему обществу. Не успели мы преодолеть ведовство средневековья, как наука преподносит нам новое суеверие. А еще жрецы этой науки называют себя образованными и просвещенными!
— Ты смеешься? А ведь еще Шекспир сказал: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Я не образованный человек и только и умею, что немного рисовать; но я знаю одно: пока мисс Эмма остается около меня, я буду здоров и не сойду с ума.
Ромни сказал это странным, робким тоном, словно боясь чего-то страшного, что уже близилось.
— Ты опять взялся за свою излюбленную идею? — воскликнул Хейли с натянутой шутливостью. — Вы только посмотрите на этого молодца, мисс Эмма! Разве он не пышет здоровьем и разумом? Так нет же! Вообразил себе, что должен в один прекрасный день потерять рассудок, и только потому, что у одного из его родственников были эксцентричные идеи.
— Смейся себе! Когда мудрецы чего-нибудь не понимают, они тоже смеются, так как думают, что смехом все дело кончено. Мой дядя был не эксцентричен, а болен. Каждый раз в полнолуние кровь приливала ему в голову и делала его сумасшедшим. Тогда он принимался пить. То же самое было и у его отца, моего дедушки. А когда дядя впадал в безумие, он кричал, что в его мозгу сидит черт, который нашептывает ему, чтобы он покончил с собой. Врачи смеялись над ним, вот как смеешься и ты, Хейли; но однажды он исполнил желание чертей и повесился; тогда они перестали смеяться.
— Но ведь ты — совсем другой человек, чем твой дядя! — мягко, как говорят с больными, возразил Хейли. — Ты живешь воздержанно, не пьешь…
— И не делаю того и этого. Точно все дело только в этом? Что должно быть, то случится. Ну да довольно об этом! За работу! Забудемся, чтобы не думать о безумии, именуемом нами жизнью! — Ромни прогнал Хейли, запер за ним мастерскую и медленно вернулся к мольберту. — Я люблю его, — сказал он, — он сделал мне много добра. Но у него есть манера выспрашивать и выведывать. Он хочет писать мою биографию. Не очень-то приятно еще при жизни читать свой собственный некролог! — Он сам улыбнулся своей шутке и взялся за работу, но вскоре опять бросил кисти и палитру, подошел вплотную к Эмме и посмотрел на нее пристально. — Любите ли вы меня хоть немного, мисс Эмма? Ведь так и будет, как я только что говорил. Когда-нибудь я сойду с ума! У меня в голове такое ощущение, словно в мозгу какой-то узел… вот здесь. Я совершенно ясно чувствую, как он все крепче стягивается. Только когда ваши руки касаются меня, он ослабевает. Если вы любите меня, никогда не уходите. Вы всегда должны быть со мною, всегда! Я знаю, тогда я буду здоров.
