Хелен Хамфриз - Путешествие безумцев
Все живое вокруг ловит последние крупицы летнего тепла. Цветы, вытянувшись к солнечным лучам, словно зовут: «Я здесь! Я здесь!» Что поделаешь, тепло – насущная потребность любого живого существа. Изабель останавливается. В последние дни осенние цветы распустились необычайно пышно. Сейчас был тот период лета, вернее – его короткий момент, когда жизнь сада оживляется перед скорым и неизбежным увяданием. Цветы поникнут и согнутся и будут покачивать иссохшими головками, словно повторяя: «Не забывай, не забывай меня!» Но их увядание – это только начало, первый миг забвения, вслед за которым придет полное забвение зимы.
Изабель вытягивает руки к солнцу, подставляет ладони его лучам. Она подобна фотографии, которой надо пропитаться светом, чтобы проявиться из небытия.
У себя в студии Изабель опустила ломкий лист позитива в кювету с фиксажем и прополоскала бумагу в жидкости. Изображение чуть расплылось, потом стало яснее. Оно словно дышало под водой.
Эту часть своей работы Изабель любила не меньше, чем постановку сцены и модели, когда надежда достичь заветной цели достигала своего пика. Обработка фотографии заканчивалась, изображение словно поднималось к ней со дна кюветы – образ возвращался к первообразу.
Остальные процессы ей нравились гораздо меньше, ее раздражала та поспешность, с которой приходилось их выполнять – быстро бежать с только что экспонированной пластинкой в темный угольный погреб, пока коллодиум не подсох и вся работа не пошла насмарку. Согнувшись на полу погреба, не успев как следует перевести дух после торопливого бега, она погружала пластинку в проявитель, чувствуя, что в этот момент изображение действительно уходит навсегда. Ожидание его возвращения, вера в то, что оно вернется к ней из темноты, словно мысль, еще не облеченная в слова, всегда вызывали у нее большое внутреннее напряжение и отнимали много душевных сил.
И вот изображение снова с ней – красноватый, словно напитанный кровью, позитив. Изабель доставала его из кюветы – как фокусник достает за уши зайца из шляпы. На открытом воздухе позитив слегка темнел, приобретал кирпично-красный оттенок. Затем Изабель промывала его в дистиллированной воде, смывала последние капли фиксажа с его поверхности. К этому моменту ее руки от влаги покрывались морщинами, чернели от нитрата серебра. Они выглядели хуже, чем руки ее горничной. В тех редких случаях, когда она выходила в свет, она всегда надевала перчатки и всячески старалась не привлекать к своим рукам внимания окружающих. Однако вчера в гостях она, забывшись, позволила себе слишком эмоциональный жест – всплеснула руками на виду у хозяев дома. Ее пальцы блеснули мертвенно-ртутным отсветом в ярком свете канделябра, и она успела заметить мимолетное выражение испуга на лице Роберта Хилла и отвращения – на лице Летиции Хилл.
Теперь ее руки, словно серебристые рыбы, плавали в своей стихии, прополаскивая свежий лист позитива. Изабель извлекла лист из дистиллированной воды и, стряхнув него последние капли, приступила к завершающей стадии процесса. Это была обработка раствором хлорного золота – для тонировки изображения. Тонирование изображения хлорным золотом было нескончаемым экспериментом. Если химиката будет слишком мало – изображение выйдет еле видным, слабоконтрастным. Слишком много хлорного золота – и изображение сольется в сплошное черное пятно. Изабель постоянно варьировала количество химиката, всякий раз аккуратно отмечая в записной книжке и его количество, и длительность процесса.
В приглушенном свете студии было трудно точно уловить момент достижения нужной кондиции, и в этом Изабель больше полагалась на свою интуицию, нежели на свой глаз. Когда внутреннее беспокойство возрастало настолько, что его трудно уже было сдерживать, она за уголок осторожно извлекала оттонированный позитив из кюветы. Капли жидкости стекали по нему, как дождь по оконному стеклу. В заднем углу студии уже ждала натянутая веревка, на которую фотография подвешивалась при помощи бельевых прищепок и занимала свое место в ряду прочих просыхающих снимков.
Некоторые из них были еще влажны и висели ровно, другие уже подсыхали и закручивались лицевой стороной внутрь. Все они изображали Энни – Энни в образе Веры и Надежды, Энни в образе Любви. Ярче или темнее, бледнее или контрастнее, все они – как одно и то же слово, произнесенное с разным ударением и интонацией. Одни и те же – и все разные.
Изабель задумчиво рассматривала длинный ряд фотографий, пытаясь определить, какая из них ближе к ее первоначальному замыслу. Какая из них есть подлинное выражение ее души.
В конце двухчасовой работы ей порой начинало казаться, что она делает себя саму. Черные рыбы ее рук, миновав одну серебряную, одну прозрачную и одну золотую реку, выносят ее на берег, с которого ей открывается новый мир. И их влажное тепло на ее груди было как пробуждение давнего, многие годы назад забытого желания.
Полярная экспедиция
Чем ближе к Рождеству, тем беременность Тэсс становилась все заметнее. Когда она раздевалась перед сном, очертания будущего младенца проступали под туго натянутой кожей ее живота.
– Я могу помолиться за тебя и твоего незаконного ребенка, – сказала Энни, устраиваясь на своей кровати.
– Помолчи лучше. – Тэсс натянула ночную рубашку и плюхнулась в постель. Да, беременность не изменила ее характера к лучшему. – Сказано тебе, в этом доме бога запретили. Или ты не хочешь подчиняться правилам?
– Но это помогает, – возразила Энни, искренне желая помочь.
Тэсс презрительно фыркнула.
– Где твой бог был сначала, до того как все случилось? – ухмыльнулась она. – Когда еще можно было чем-то помочь? – Тэсс повалилась на подушку и некоторое время брыкалась под одеялом, пытаясь согреться. – Только не вздумай молиться за меня потихоньку, – добавила Тэсс, словно догадавшись, что сейчас делает Энни. – Сказано тебе – я ни в чем таком не нуждаюсь!
В комнате стало по-настоящему холодно, и от их дыхания в воздухе поднимался пар. Простыни отсырели, и хотя Энни положила на себя несколько лишних одеял, тяжесть которых буквально придавила ее, согреться ей не удавалось. В их мансарде не было камина, и по утрам оконное стекло покрывала изморозь.
В доме готовились к зиме, и работы было невпроворот. Всю осень Энни вместе с кухаркой вынимали косточки из плодов, варили варенье из терна и крыжовника. Полные банки выстраивались стройными рядами на полках в кладовой. Овощи с огорода тщательно убрали, засыпали в мешки из грубой ткани и упрятали в специальный погреб – теперь и в январе у них в изобилии будет картофель, морковь и лук, едкий, как правда. Они загружали дом съестными припасами, словно путешественники корабль, на котором намеревались выйти в плаванье по полярным морям.
