Елена Арсеньева - Звезда на содержании
И вот теперь у Варьки будут наряды, и туфельки, и ботинки, и омбрельки, и даже шпильки новые, а у нее, у Наденьки Самсоновой, нет! У нее ничего не будет! Останется она играть в старье, да еще спасибо скажешь, коли не отстранят от роли! А что, такое вполне может быть. Возьмет да и пригласит директор какую-нибудь гастролершу! Да уж лучше пусть чужая играет, чем в старье краснеть рядом с расфуфыренной Варькою! Ох, нетушки, этого допустить нельзя! Нельзя-то нельзя, а все же что делать, что делать-то?
Наденька готова была биться головой об стену от отчаяния! Она даже приостановилась в сенях и приложилась к обитой штофом стенке. Что-то зашуршало у виска, словно пробежало быстро, и Наденька брезгливо отодвинулась.
Да ну, противно, там небось, за штофом, тараканы развелись, еще раздавишь ненароком, когда колотиться головой будешь, а он как захрустит...
Наденька, передернувшись и возненавидев Варьку еще пуще, выскочила на крыльцо и, торопливо спустившись со ступенек, ринулась прочь от театра по Большой Печерской улице.
Выход один: пойти к Хвощинскому, вот прямо сейчас, немедленно. Пойти, пасть ему в ножки, подольститься, дать клятву вечной верности (время покажет, стоит ее соблюдать или нет), умолить его купить ей новые платья. И непременно чтобы бурнусик был, и ридикюльчики в тон, вышитые, да-да, пусть хоть ослепнут вышивальщицы, а успеть должны, юбок нижних побольше, и чтобы кружево, кружево... как взметнутся юбки, чтобы кружево так и обвивалось вокруг ножек... и белые чулочки кружевные, непременно белые... и черные тоже, ах, как любил затейник Сереженька, чтобы она, даже все с себя снявши, оставалась в черных кружевных чулочках... Нет, прочь мысли о нем! Одно платье непременно отделать все шелковыми букетиками, фиалочки, они так пристанут к Наденькиным голубым глазам! Нет, фиалки, может быть, не стоит... Нужно про цветочные букетики хорошо подумать. Изменщик Проказов, конечно, будет на премьере, а он умеет понимать язык цветов! Наденька вдруг вспомнила прелестную статеечку из дамского журнальчика «Кабинет Аспазии», который иногда не без удовольствия почитывала, дабы держаться в курсе модных веяний, и который рекомендовал всем своим читательницам изучить этот самый язык: «Ежели имеешь бальзамин, розовый лавр, мимозу, голубую сирень, персиковый цвет и скабиозу, если нет у тебя можжевельника, колокольчиков и желтого нарцисса, то будешь иметь розу и желтофиоли. Вот смысл: ежели имеешь добродетель, приятность, чувствительность, постоянство, скромность, ежели нет у тебя пороков, нетерпеливости, вожделений, то будешь иметь другом женщину нежную и верную». Надо подобрать так букетики, чтобы Проказов, увидев их, сразу понял, сколь многого лишился! И вообще, пусть увидит, кто краше и нарядней: эта уродина Нечаева или очаровательница Самсонова. Пусть пожалеет, что такую прорву деньжищ спустил невесть на кого! Пожалеет – и снова падет к ногам Наденьки, а она еще подумает, подумает еще, оказать ли ему милость и принять ли вновь в свои объятия!
Однако, как говорят хохлы, не кажи «гоп!», пока не перепрыгнешь. Еще предстоит улестить Хвощинского. Если ничего не получится, Варька останется победительницей, и именно ей дадут роль Катеньки (пока что актрисы репетировали обе роли одновременно), и именно ее кавалером, обожателем будет на сцене Митя Псевдонимов, и ручки станет ей целовать, и обнимать, и даже сольется с нею в финальной сцене в жарком поцелуе! Совсем некстати нахлынули старые воспоминания о том, как Наденька однажды сама сказала Мите, что хотела бы... что готова... что ему стоит лишь руку протянуть, а он... а он не захотел ничего протягивать, он ее отверг! Вспомнились и вечные переглядки Мити и Варьки, и то, как вспыхивали его прекрасные черные глаза при одном только взгляде на нее, на эту... эту... ей-то небось и просить не пришлось, Митя сам, сам для нее!..
Наденька взвизгнула от лютого укуса змеи-ревности в самое сердце и рванулась вперед с такой быстротой, что столкнулась с какой-то женщиной, шедшей ей навстречу, и они обе только чудом удержались на ногах.
– Куда ж вы лезете, барыня, глаза-то продерите!.. – начала было женщина лаяться, словно забыв, что одета в сущие отрепья, не по чину нос дерет, но тотчас осеклась и вытаращила заплывшие глазки: – Наденька! Да ты ли это?! Милушка моя!
– Тетя Лина! – прошептала Наденька, не веря глазам, потому что это была та самая старая актриса-пропойца, о которой она вспоминала несколько минут назад и которая вдруг явилась пред ней совершенно по пословице: упомяни о черте, а он уж тут. Выглядела тетя Лина и в самом деле так, как будто явилась прямиком из пекла, где ее еще не успели опалить, но вволю заставили потаскать смолы и дров для других грешников. Чумазая, оборванная, изможденная, и отражение адского пламени плясало в ее темных, едва видных между отекшими веками глазках. – Да я про тебя только что думала!
– И я про тебя частенько думала, милушка моя, – отозвалась старуха. – Как поживаешь? Уже успела свести с лица земли ненавистников моих – Аксюткиных?
Наденька даже головой покачала от изумления. Все на свете обращается во прах, любовь проходит, радость тленна, и только старая вражда не ржавеет. Всю жизнь ненавидела эта женщина, Каролина Полуэктова, Мальфузию Аксюткину, потому что именно ее предпочел когда-то ветреный Блофрант (Наденьке совершенно невозможно было вообразить его пылким любовником и дамским баловнем, однако тетя Лина клялась и божилась, что некогда он был таким, что мог бы какому угодно гусару фору дать) и даже женился на ней, покинув ради нее прежнюю любовницу. Молодожены сначала уехали, кочевали по разным городам, потом вернулись в город N, и бывшие соперницы принуждены были играть в одной труппе. Хоть Блофрант уже не вызывал прежнего вожделения, однако Лине было все еще мучительно видеть рядом с ним счастливую Мальфузию, и она пакостила ей как могла, по-мелкому, дырявя наряды, выщипывая боа, остригая парики, рассыпая пудру, выковыривая грим из коробочек и размазывая его по стенам уборной. Наденька, которая со старой актрисой жила душа в душу и многому от нее научилась, потихоньку помогала ей, находя в травле ближнего своего немалую радость, а впрочем, пакостила всегда очень осторожно, стараясь ни в коем случае не быть замеченной. Она и по сей день порою отводила душу, устраивая разор в аксюткинской гримерке, о чем сейчас и сообщила тете Лине.
– Умница, моя девочка! – обрадовалась та. – Пусть им, моим лиходеям, солоно живется на свете, а тебе – сладко.
– Ну, покудова все наоборот, – надула губы Наденька. – Покудова им – сладко, а мне – солоно! – И, аж захлебываясь словами от злости, мешая их со слезами, она поведала старой подруге всю историю гонений, которые претерпела от зловредных Аксюткиных. На самом деле все эти гонения существовали только в буйном Наденькином воображении, и если кто кого угнетал, то именно она – Аксюткиных, а вовсе даже не наоборот, но рассказывать живописно Наденька умела, что да, то да, и вскоре старая актриса могла составить себе полную картину нечеловеческих мучений, которые приходилось претерпевать безвинной агнице Наденьке Самсоновой от сущих волкодавов Аксюткиных. И венцом этих поистине людоедских козней стало появление в труппе их племянницы, версты коломенской Варьки Нечаевой, которая, верно, затеяла вовсе свести с лица земного смиренную, несчастную, бедную Наденьку...
