Роберта Джеллис - Дракон и роза
Гонец преклонил колени и поцеловал руку Генриха. Полчаса спустя огромные ворота отворились, и мэр вместе с олдерменом вышли приветствовать короля.
Шрусбери, который мог бы выдержать осаду в течение нескольких недель или месяцев, сдерживать атаки войск гораздо более сильных, нежели те, что были у Генриха и который мог бы лишить его всех шансов, задерживая до тех пор, пока лояльные северные рекруты не добрались до Ричарда, признал Тюдора без борьбы своим господином.
Вместо того, чтобы чувствовать себя лучше, Генрих, наоборот, почувствовал себя хуже. Оглядываясь назад на последние два года, он сознавал, что никогда до конца не верил в эту затею. Во время мятежа Бэкингема и даже после его провала он испытывал какое-то неясное приятное чувство удовлетворения и исполнения желаний. Реальность вывела его из грез во Франции, и с тех пор он сражался, ибо ничего другого он делать не мог. От чего бы он не страдал в прошлом – от стыда ли, гнева и страха, – его эмоции были притуплены безграничным отчаянием и чувством невозможности в конечном счете добиться своей цели. Но это вдруг стало возможным и действительно реальным – то, что он станет королем Англии.
Сэр Гилберт Толбот приказал Шрусбери открыть ворота и пообещал присоединиться к нему на следующий день. Пришло также письмо от сэра Джона Сэвиджа, где говорилось о том, что он расположился лагерем в нескольких милях к востоку от Шрусбери и ожидает от Генриха распоряжений. Эти действия служили гарантией того, что Стэнли не сделает ничего, чтобы помешать ему, даже если к нему не присоединятся.
Амбиции, прорвавшиеся через оболочку отчаяния, терзали Генриха подобно тому, как клюв и когти мифического орла разрывали Прометея. Генрих тоже чувствовал себя прикованным цепью к скале, беспомощным во время этого мучительного штурма, ибо он ничего не мог предпринять для того, чтобы либо удовлетворить свои амбиции, либо загнать их внутрь. Свечи оплывали, пора уже было спать, не лежать в темноте и терзаться этим.
– Скажи Пойнингсу, чтобы пришел ко мне, – приказал он Чени, который дремал в прихожей, и повернулся к окну, вглядываясь в темноту и разбив до крови костяшки пальцев.
– Сир?
– Мне жаль прервать ваш отдых, – оживленно заговорил Генрих, жестом разрешив Чени держаться свободнее, – но я хочу… – Он запнулся. Его светло-серые глаза стали теперь пустыми, какими-то прозрачными и безжизненными.
– Нед, Нед, я хочу стать королем.
У Пойнингса не было никакого желания посмеяться над этим нелепым заявлением, которое прозвучало точно так же, как если бы Генрих высказал свои опасения насчет того, что ему не суждено стать королем. Пойнингс почувствовал большое облегчение, поскольку его удивляло, как долго еще сможет Генрих заражать других своей убежденностью, не обращаясь к кому-либо за подпиткой своего запаса уверенности. Однако передавать Генриху это чувство уверенности следовало очень осторожно. Беззаботная самонадеянность подобно лести неизбежно вызвала бы у Тюдора отрицательную реакцию. Скажи ему, что он поступает мудро, и Генрих начал бы с беспокойством отыскивать в памяти самую последнюю совершенную им глупость. Сказать же о том, что его наверняка ждет победа, означало бы скрывать ожидание поражения путем проявления напускной храбрости.
– Так вы и станете королем, сир. Либо это, либо смерть, и тогда вам ничего не будет нужно.
Чувство реальности опять появилось в серых глазах Генриха.
– Это верно. Я буду королем или умру. Такого шанса больше уже не представится.
– Ну, по крайней мере, вы полностью контролируете ситуацию.
Эдвард Пойнингс понимал свою ценность для Генриха Тюдора. Он не обладал ни богатством, ни влиянием, ни каким-то особым даром. У него также отсутствовало воображение. Люди или среда, окружавшая его, не могли пробудить в нем воодушевление, а действительность и особенно будущее воспринимались им чисто интеллектуально. Он мог строить планы на будущее, сознавая при этом, что может прийти либо добро, либо зло, но добро не вызывало в нем трепета надежды, а зло – трепета страха. Оба эти понятия были абстракциями, которые не влияли на его эмоции.
Генрих лишь желал иметь в его лице слушателя, который не испытывал мучений, человека, способного держать цель в поле зрения и сосредоточенного только на ближайших практически шагах в направлении этой цели. Он был в состоянии сам видеть долгосрочные перспективы, которые весьма часто становились для него более реальными, чем нынешняя ситуация. Его одолевали предположения типа «если бы да кабы», и его постоянно приходилось возвращать обратно в настоящее.
– Я имею в виду, – бесстрастно продолжал Пойнингс, – что если сражение обернется в нашу пользу, то вы станете либо королем, либо охотником. Если же сражение обернется против нас, вы можете отказаться сдаться в плен и умереть. Это вы должны решить для себя сами, не полагаясь на чью-либо прихоть или решение.
– Как вы думаете, Нед, долго ли еще нам ждать схватки с Глостером?
– Скоро начнется. Какой бы он ни был, он отнюдь не трус. До сих пор он поручал другим остановить вас, так как не принимал всерьез. Теперь же ему самому придется встретиться с вами.
– Что ж, я тоже так думаю. Глостер все еще в Нотингеме. Я намереваюсь двинуться к Нотингему, чтобы встретиться с ним, а не стремиться к Лондону. Как это согласуется с вашим аппетитом, Нед?
– Неплохо. За исключением того, что Нотингем находится на прямой дороге от Йорка, и если остался еще в Англии человек, который будет беззаветно сражаться за Ричарда, то такой человек явится из Йорка.
Генрих это тоже понимал. Он поднес руку к воротнику своей сорочки и ослабил его у горла, что никогда не позволил бы себе сделать в присутствии кого-либо другого. Пойнингс смотрел на Генриха с характерным для него безликим участием. Участием потому, что он любил своего господина и сожалел о его переживаниях. Безликим же потому, что испытывать страх перед настоящим было не от чего, а бояться будущего Пойнингс был не способен.
– Но я должен что-то сделать, – взорвался Генрих. – Я не могу больше ждать. Я теряю всякое терпение, кажется, что все валится из рук, и что все происходящее со мной ради добра или по злому умыслу меня не касается. Я не могу ждать, не имея возможности сделать выбор. Либо пан, либо пропал. Меня даже больше не волнует, вознесут ли меня или погубят, пока я делаю свое дело.
– Да, сир, – кивнул Пойнингс. – Вот почему я сказал, что вы или будете королем, или умрете. Вы должны контролировать ситуацию. Другой на вашем месте, быть может, выбрал бы для себя не такую судьбу. Вы будете править или умрете.
Генрих прикусил губу и затем расхохотался.
