Анастасия Туманова - Полынь – сухие слёзы
– Не серчай, Матвеич, молод он ещё, образумится, – осторожно вступалась за пасынка Матрёна. – Ты сам-то в его года…
– Я в его года пахал без продыху на барина да на родителя! – вскидывался Прокоп. – На кулачных меня раз в год опосля Великого поста видали!
– И Ефимка пашет! Слава богу, не хужей прочих, в поле не последний! Лошадей лечить ажно из других сёл его зовут, а парню семнадцать всего! Чего ты к нему цепляешься?
– Много чести будет – к нему цепляться… – ворчал Прокоп. – Уж хоть бы дураком в мать уродился, – так нет, весь в родителя, сволочь, прости меня, господи… Не-е-ет, надо женить!
С последним, казалось бы, заминки быть не могло: девкам Ефим нравился. Он не был красив, ни капли смазливости не находилось в этом жёстком, тёмном от загара лице, всегда словно расколотом неприятной ухмылкой. Но когда он появлялся на сельских посиделках, девки начинали переглядываться, хихикать, толкать друг дружку под бока и воодушевлённо шептаться. Добрая половина всех выдумок и проказ на селе принадлежала Ефиму. За ним ватагой ходили все парни деревни, и Ефим с лёгкостью подбивал их на самые головокружительные забавы. То орда парней завалит двери какой-нибудь избы в селе дровами из поленницы, а потом Ефим влезает на крышу и льёт в трубу воду: хату наполняет дым, хозяева носятся по ней с руганью и воплями, не зная, как выбраться, а во дворе гогочут парни. То на посиделках, играя с девушками в «барина и кухарку», Ефим изображает барина и своими щипками и объятьями доведёт несчастную «кухарку» до слёз. То в зимнюю ночь парни поснимают ворота сразу с нескольких изб, выволокут их на середину деревни и со всем старанием обольют водой – так, что наутро ворота, схваченные крепким и толстым льдом, невозможно и расцепить. А то ещё дадут в руки пьяному мужику на улице горшок с навозом и скажут, что это штоф водки «для сугреву» или разденут того же пьяного до исподнего и втолкнут в избу, где прядут и поют девки. Прокоп, узнав о подобных забавах, ругался немилосердно, драл сына и вожжами, и кнутом, но Ефиму всё было как с гуся вода.
– Ништо, мы тут тоже не из-под печки на тараканах выехавши! – обиженно сказала маленькая и веснушчатая хохотушка Танька Фролова. – И без этих обалдуев дело себе сыщем! Давайте вот хоть сказки сказывать!
Танька ещё не договорила, – а взгляды всех девушек уже обратились на Устинью Шадрину. Та сидела под самой лучиной, быстро работая спицами, из-под которых, дрожа, выползал серый нитяной чулок, а рядом, поджав босые ноги под рубашонки, сидели две её сестрёнки с худыми, большеглазыми от бескормицы лицами. Почувствовав, что на неё все смотрят, пятнадцатилетняя Устя подняла глаза – серые, сердитые, мрачно блеснувшие из-под нахмуренных бровей, – и, ничего не сказав, ещё ниже склонилась над работой.
– Гляньте, девки, как у Устьки-то глаза меняются! – с завистью протянула Акулина. – Когда добра – так сини, а как осерчает – сейчас серые, как льдышка! Устька, как ты это делаешь-то?
– Никак не делаю, дура… Само выходит, – огрызнулась Устя, сердито шаря вокруг себя в поисках укатившегося клубка.
– Ну да! Как же! Само! Нет, это ты, верно, какую-то тайность знаешь, тебя бабка выучила! Расскажи, а?
– Да пропадите вы, окаянные, навовсе! – рассвирепела Устя, вскакивая. – Сиди тут с вами, как гвоздь в стене, дурь вашу слушай! Ну вас к богу, а я до дому! Апроська, Дунька, вставайте, идём!
Но Устиньины сестрёнки, которым хотелось пряников и орехов, а идти домой по морозу через всё село вовсе не хотелось, дружно заревели. Завизжали и девушки, бросившись к Усте и со смехом удерживая её:
– Да что ж ты, вот ведь дура какая, уж и разобиделась! Пошто тут обижаться-то? Сиди, не вскакивай, вот и клубки твои! Девки, девки, покланяйтесь нашей Устинье Даниловне, чтоб своей милостью нас, грешных, не оставила!
– Тьфу, прости меня господь! – только и сказала Устя, когда хохочущие девушки принялись бить перед ней земные поклоны. – Охота страмиться, так и на здоровье!
– А сказку скажешь нам?
– Скажу, – неохотно согласилась она. – Покамест парней нет.
– А их пошто ж не осчастливишь?
– Чести много будет, – усмехнулась Устя, усаживаясь на прежнее место и мельком взглянув в окно, под которым в квадрате падающего из избы света искрился и ясно голубел снег. Сердитый блеск из её глаз пропал, недевичьи суровые черты смягчились. Девушки притихли, усевшись рядом. Кто-то чуть слышно попросил:
– Только, Устюшка, страшную!
– Страшную вам… – жёстко усмехнулась Устя, подцепляя спицей ускользнувшую петлю. – Уж, поди, не страшней жисти нашей выйдет…
К пятнадцати годам внучка Шадрихи выровнялась в угловатую, высокую, очень сильную девку с крепкими, как у парня, плечами. Её худое и бледное от вечного недоедания лицо с резкими впадинами под скулами казалось бы некрасивым, если бы не большие задумчивые глаза – не то синие, не то холодно-серые, они меняли свой цвет от малейшей смены Устиного настроения.
«Устькин глаз подмёрз – жди беды! – шутили деревенские. – Видит бог, её в зыбке кикимора подменила: Агафьиного младенца прибрала, а свою игошу[8] разноглазую подсунула! Они, почитай, в самом лесу живут, к Шадрихе эти кикиморы, как на посиделки, шастают! Устька с бабкой потому и в лесу по неделям пропадают, ничего не боятся!»
Шутить, впрочем, старались за глаза: цепляться к Устинье боялись. Всё село знало, что в тринадцать лет она в кровь, не жалея, избила ухватом пьяного отца, вышвырнула его из дома на мороз и заперла дверь. Данила орал непотребные слова, стучал и грозил, но дверь так и не открылась: ночевать ему пришлось у соседей. После этого Данила попритих и даже пьяным не отваживался драться. Не связывались с Устькой и сверстницы: одного хмурого взгляда серых глаз хватало, чтобы притихли самые языкатые насмешницы. На посиделках, куда Устинью, впрочем, удавалось заманить крайне редко, она молча, склонив голову, сидела со спицами или веретеном, не участвовала ни в играх, ни в веселье, к парням не подходила, да и они её не трогали: за щипок или сказанную сальность Устинья не раздумывая била в лоб.
– Устька, да что ж ты, лиходейка, творишь?! – ужасалась её единственная подружка, конопатая смешливая Танька. – Пошто ж ты Яшке всю харю разнесла, чем он провинился-то таковым?! Ну, ухватил тебя малость за бок, ну так не в обиду же!
– Я ему не горохова гряда, чтоб меня щипать, – следовала мрачная отповедь. – Пущай бога благодарит, что живой сбежал, вдругорядь не так угощу!
– И кто тебя, неласковую такую, замуж-то возьмёт?.. – тосковала Танька.
– Очень надобно – замуж… – сквозь зубы говорила Устинья. – Возьмёт вот этакой прыщ за себя да будет всю жизнь изгаляться, из-под кулака у него не вылезешь, а коли свекруха ещё… Много радости!
