От выстрела до выстрела (СИ) - Юлия Олеговна Чеснокова
— Конечно, — не мог иначе ответить он.
— Поцелуй меня ещё раз. Я, может, никогда больше ни с каким мужчиной не свяжу себя, не буду вместе. Но помнить хочется приятное, а не то, что было с Владимиром.
Её глаза светились нежностью. «Не ошибся ли я, приписав ей деловой и независимый характер, — подумал Пётр, — ведь то была малознакомая девушка, не показывающая себя настоящую, а на деле она вот такая — слабая и нуждающаяся в крепкой опоре». Он ошибся в другом: слабой и хрупкой любая девушка становится рядом с настоящим мужчиной, а не с тем, кого просто узнаёт получше.
Столыпину захотелось выступить в роли рыцаря и укрыть от навязчивых кавалеров, домогающихся через руку Веры её богатств. Но, целуя её, Петя отдавал себе в отчёт в том, что вряд ли они когда-либо ещё встретятся, пересекутся. Она — московская предпринимательница, а он — будущий петербургский чиновник. В том, что он будет служить в Петербурге, Столыпин почти не сомневался. Так было нужно ради Оли.
Простившись с Верой, он пошёл к станции Сходня по малолюдной дороге, где встречались редкие прохожие и за весь путь лишь однажды проехал экипаж. Уединённое местечко, в каком он, в душе провинциал, всегда хотел жить с любимой супругой и детьми, большой семьёй. Когда разъехались окончательно родители, Пётр долго не мог понять, как двое допускают такое? Почему не могут договориться, сохранить любовь и уважение, терпение? Взрослея, он учился тому, что жизнь сложнее, чем кажется на первый взгляд. В ней очень мало белого и чёрного, мало однозначно плохого и хорошего. В ней порой и самого себя понять сложно, не то, что близкого, и нет ничего хуже, когда оба тянут в свою сторону, обвиняя друг друга и требуя уступок. Петя определился для себя заранее: неважно, как виделся идеальный семейный быт ему, ведь счастливым он не станет, если будет несчастна Ольга, а потому именно ей решать, как и где они будут жить.
Так, философствуя о том и этом, Столыпин добрёл до станции и стал ждать поезда.
К дяде он вернулся затемно. Тот сидел в глубоком кресле, завёрнутый в бархатный халат, и среди зажжённых ламп читал толстую книгу.
— Приехал? Задержался что-то!
«Он хотя бы заметил, что меня не было два дня?» — пронеслась ироничная мысль у Петра.
— Как поиски сокровищ? Нашёл клад? — хохотнул Дмитрий Аркадьевич, отрываясь от чтения.
— Самую малость, — Петя выложил на письменный стол томик Вальтера Скотта, — тут есть небольшие заметки, выведенные рукой Михаила Юрьевича.
Дмитрий Аркадьевич присмотрелся к названию. Хмыкнул.
— Да, Миша грезил Шотландией! А кроме этого ничего?
— Ничего. Саша, может, откопает в Колноберже больше, всё же туда отец увёз бóльшую часть библиотеки.
— Хозяева не выказали недовольства, что ты явился, как снег на голову?
— Нет, они были… очень любезны, — подобрал слова Пётр.
— Напомни, кому вы продали усадьбу?
— Купцу первой гильдии Фирсанову.
— Ах, да! У него ещё таверна на Арбате — «Прага», у стоянки извозчиков. Говорят, цены там дешёвые, но я не заходил. Сам понимаешь… не ресторан!
Петя покивал, ожидая, что дядя припомнит о смерти Ивана Григорьевича что-нибудь, всё-таки, для Москвы видное лицо было — миллионер, из серпуховских торговцев дровами выбившийся в богатейшие люди первопрестольной! Но коммерсанты не входили в круг интересов Дмитрия Аркадьевича.
— Какие планы на завтра? Пойдёшь со мной в клуб?
— Нет, поеду в Петербург.
— Уже? А я думал успеешь прочитать мои заметки, соображения на твою тему — ты же агроном будущий!
— А, может, и нет, — произнёс Петя. Дядя посмотрел на него внимательнее.
— Передумал? Наука наскучила?
— Нет, ни капли! Мне нравится это всё, но… я решил делать карьеру.
— Карьеру? Какую?
— Попробую при министерстве каком-нибудь. Только не иностранных дел. Не хочу оказаться за границей.
— Что так? — Дмитрий Аркадьевич подозрительно прищурился: — И ты в славянофилы подался?
— Вы это слово употребляете, как ругательство. Нет, я не славянофил, но люблю Россию, и в ней жить хочу.
Дядя спокойнее, уже без ехидства, вздохнул:
— Жить, конечно, нужно в ней, но посмотреть, как живут другие — полезно.
— Я видел, когда ездил к матушке. Я бывал в Европе, Дмитрий Аркадьевич. Русские там сорят деньгами, полученными здесь, и говорят, как прекрасна жизнь в Париже, Женеве, Вене, Лондоне, хотя европейцы, с которыми они имеют дело, живут часто за их же счёт. Я вижу недостатки нашего общества, и вижу, что оно нуждается ещё во многих усовершенствованиях, но низкопоклонство перед всем заграничным мне глубоко неприятно.
Дмитрий Аркадьевич, держа открытую книгу на коленях, долго смотрел на двоюродного племянника. Потом опустил голову, возвращаясь к чтению, и при этом проворчал:
— А ты на неё и бываешь похож, на свою матушку! На всё своё, видите ли, мнение, как будто единственно верное и уже высшей инстанцией подтверждённое! Нет ничего странного, что кузен мой, Аркадий, находиться с ней больше под одной крышей и не смог.
Глава XIV
Ольга сидела за роялем и играла отрывок из «Лебединого озера» Чайковского. Фрейлины, замечавшие, что она стала меланхоличной, переглянулись. Нейдгард выбрала драматическую мелодию, не слишком подходящую к солнечному августовскому дню за окном. Когда она закончила, пальцы перестали скользить по клавишам, а последняя нота затихла, Валентина Ушакова сказала:
— Чайковский сейчас в Петербурге, кажется. Я не была на его концертах, но очень хочется попасть! Он объехал уже весь мир и заграницей ему рукоплещут в каждом городе!
— Я не люблю концерты, — без претензии на оригинальность, просто делясь своими вкусами, заговорила Прасковья, — мне церковное пение больше нравится. Иногда такая благодать на душу ложится во время службы! Я веки смыкаю, подпеваю, и будто живой ручей внутри бежит.
— Ох, Паша, скажешь тоже!
— А что? Я чувствую так!
В комнату вошла горничная и, отвесив поклон, обратилась:
— Ольга Борисовна, там лакей говорит, что вас спрашивают.
— Меня? — удивилась она. — Кто?
— Какой-то сударь. Ждёт внизу.
— О-о, Оля! — кокетливо обмахнулась веером Валентина. — Сударь!
— И что же? — поднялась та, оправляя юбки.
— Не дождёмся ли мы твоей свадьбы?
— Я так надоела тебе?
— Ну что ты, Олечка! En aucun cas[1]!
Нейдгард вышла за горничной, и та повела её к лакею, передавшему послание. Гатчинский дворец продолжал переделываться, не всегда можно было пройти прямо — какие-то лестницы перекрывались из-за ремонта, где-то было грязно от пыли, поднимающейся от раздолбленных стен.
