Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Жирное, довольное лицо – такому бы и полудохлому снадобье не дала.
Вертоград, старый травник, что достался от старой гречанки, пережил многое и всегда был с Аксиньей. Не сгорел в пожаре, уцелел во время мытарств и бедствий, а теперь мог погубить ее.
– Не было черной книги, оговор…
Солгала, да никакой вины на сердце.
– Сказывай, что за книга? Какие заговоры да чародейские вещи творила? А ежели нет…
– Ничего не скажу, – пролепетала непослушными губами и уплыла куда-то во тьму.
– Колдовство за ней, убийство младенца, дела темные, – дальше не разобрать. Жирное лицо продолжало глумливо: – Так и сказал: ежели заслужила, пусть хоть на костре горит. – И захохотал по-бабьи, захлебывался смехом так, что хотелось окунуть его в ледяную прорубь да успокоить.
Сгубил целовальник рыжего Фимку-ямщика.
И ее сгубит.
Худой дьяк что-то тихо говорил. Отчего-то померещилось, что возражал тому, жирному, заступался за бедную знахарку… Что только лихоманка не нашепчет на ухо.
* * *
Ударили по щеке, небольно, щадя. Аксинья открыла глаза и, узрев вновь губную избу, закрыла их вновь. Так безрадостна была эта каморка, где пахло пылью и страхом.
– Знахарка, эй, очнись. – Молодой дьяк глядел на нее, и на дне его ясных глаз она обнаружила жалость.
Вернулась боль, утробу тянуло, словно решила она выйти наружу – и забрать никчемную жизнь. Кажется, в жилах не осталось крови. Она вся оказалась там. В грязном, облеванном сотнями глоток, изгаженном сотнями гузищ корытце… Аксинья попыталась встать, но пошатнулась и упала вновь на лавчонку, и встала вновь, и услышала повелительный окрик худого дьяка:
– Стражник, доведи ее до темницы, еще помрет по дороге! – И уже тише, чтобы слышала его лишь Аксинья и младший наперсник, продолжил: – Будут тебя пытать огнем накрепко. Тяжко тебе будет…
Она упала – деревянный пол уплывал куда-то, и ноги не слушались ее, а страж отошел подальше, боясь, что хвороба перекинется на него. Аксинья прилипла к стенке, точно увидела в ней любимого, ждала, когда приступ уйдет, чтобы продолжить путь. Чьи-то шаги услышала она в длинных сенях и подняла взор, и выкрикнула непроизвольно:
– Горбунья!
А та прошла, то ли не услышав, то ли растеряв все желание отвечать жестокому миру. Она волокла ногу, растрепанные волосы были не прикрыты убрусом, на руке алело большое пятно – видно, к ней милостивый целовальник уже применил пытку.
* * *
Отец Евод считал себя добрым пастырем, справедливым и радеющим за всякого, доброго и бедного, праведника и грешника. Но деревня Еловая и обитатели ее путали помыслы, взывали к благости, каялись и требовали заступничества. А пастырь внезапно вспоминал, что он человек… Хоть и осененный милостью Божией.
Прошлым вечером с поклоном пришел к нему Георгий Заяц. Прихожанин исправно выполнял обязанности алтынника, вносил пожертвования, готов был последнее отнять ради храма и сирых. Отец Евод сочувствовал ему и как пастырь, и как обычный человек. Тягостно потерять старшего сына, после коего остались вдова и дети.
– Дозволь на Таисии жениться. – Калечная губа Георгия тряслась, и отец Евод воззрился на лик Божьего сына. – Время горестей прошло. Вдове защитник нужен, а я… Стар пенек, да крепок, – захихикал, но устыдился, прикрыл рот.
До отца Евода давно доходили слухи о распутстве, что творилось в доме Георгия, о том, что сын сбежал неспроста, – в деревне такого не утаишь. Но, глядя в чистые глаза алтарника, не верил он в грязные сплетни. Кому, как не исповеднику, знать о разнице меж помыслами и делами.
– Надобно о душе думать, а не плоть тешить, – уста Евода, казалось, раззевались сами. – Невестка твоя молода, иного мужа найдет. А заботиться о ней и внуках – счастье твое. Ты же о другом думаешь, как возлежать с ней, как… Тьфу!
– Грешен, – склонил седую патлатую голову Георгий. – Надобно мне жениться. Младший сынишка от меня зачат. Прости, батюшка, в беспамятстве был… Каяться до конца дней. – Он упал на земляной пол, истоптанный еловчанами. И залился слезами, точно малое дитя, что надеется вымолить прощение.
Не сдерживался боле отец Евод, все сказал паскуднику, навсегда отлучил от благих обязанностей алтарника. И епитимью наложил – год поста, по сто поклонов каждый вечер.
Но как ни изрыгал пламя словесное – прелюбодеяние, да с кем? с невесткой! – как ни сулил геенну огненную, знал скорбное: надобно брак разрешить. Иначе паскудство будет твориться дальше, и силы отец Евод потеряет немереные, пытаясь достучаться до греховодников. А ежели разрешить храм получит верного жертвователя, что готов будет последнюю рубаху снять. Все для благой цели.
Свобода пермских да усольских земель приводила его в оторопь, хоть и прожил здесь немало лет. Смотрели без особой ярости на девок, что теряли честь. Женку за измену наказывали сурово, лишь когда застали ее с полюбовником. А все, что сохранялось в тайне, – словно его и не было.
Грешен человек, суетен. Дьявол всегда готов низвергнуть его с пути благостного, как Адама и Еву. И каждого надобно направить, донести до ума и сердца слово Божие, защитить от прелестных речей.
Грешен человек…
И отец Евод не исключенье.
Надобно смириться и молиться за грешницу Аксинью, за душу ее маетную. Дела творила нечестивые, со Строгановым во грехе жила, снадобья варила, гордыней объята… А вспоминает отец Евод зелье, коим вылечила его, синие глаза ее дочери, Сусанны.
А еще – костер высокий, и крики яростные, и руки, что на глазах его превращаются в печеное мясо да потом в угли…
Отец Евод шепчет: «Господи, помилуй ее грешную», и влага течет по лицу.
Смириться не можно.
Надобно сани да жеребцов побыстрее – у Георгия Зайца и взять. Не оскудеет пакостник.
* * *
Всякий раз неистовая благодарность поднималась в душе отца Евода. Он останавливался подле собора, созерцал купола златые, крест, устремляющийся ввысь. Перехватывало дыхание от осознания скудности человеческой жизни, величия Божьего. Оттого, что храм сотворен руками человеческими, но Он присутствует в доме, казалось слияние полным.
Свято-Троицкий собор – сердце Соли Камской, и возле него всегда оживленно. Не раз и не два толкали отца Евода вечно спешившие куда-то купцы да служилые. Мужики кланялись испуганно, узрев рясу, он крестил их, а те исчезали в пестрой толпе, подхваченные людским водоворотом.
«Соль Камский городок – Москвы уголок», – услыхал он однажды. Улыбнулся, вспомнив великолепные палаты Кремля, храмы на тьмы прихожан – муравейник, благословленный Богом. Но сейчас и он отдавал должное богатству Соль Камского города, трудолюбию обитателей его и златоглавию храмов.
Наконец отец Евод сбросил благостное оцепенение. В зимние месяцы службы велись в Зимнем соборе имени Стефана Великопермского, святого, что крестил местные народы и вел их к слову Божию за руки.
Диакон недоверчиво оглядел отца Евода, задержал взгляд на рясе, измаранной в навозе, на старых сапогах. Гордыня его была неподобающей для лица духовного сана, пусть и низшего.
– К отцу Леонтию надобно, – повторял отец Евод, радовался сладкозвучию голоса. И добавил те словеса, что открывали заветную дверь.
Молодой диакон все ж сподобился, сходил, испросил разрешения, проводил к настоятелю, что обратился взором к иконостасу. Губы его шевелились, и уста, видно, взывали к Небесам.
Отец Леонтий наконец повернулся к тому, кто отвлек от самого важного… Узрел отца Евода
