Светоч - Лариса Шубникова
– Что, разлучница, прячешься?
Ехидный голос Беляны напугал Владку едва не до крика! Дверь прихлопнула и прислонилась к ней спиной, будто прятала чего.
– Гляньте, – подступала рыжая, – женишка чужого уводит, бесстыдница. Глеб-то мне сулился, а ты сманиваешь.
Стояла Белянка – руки в бока – брови супила, а на губах уж и улыбка расцветала шутейная.
– Тьфу, напугала, – Владка принялась опояску поправлять. – Ты стережешь меня? Почто? Божетех звал?
– А чего стеречь-то? Ты вон и не прячешься. Прямо у колодезя с чужим милуешься. Ой, Владка, гляди, умыкнет тебя Волк Лютый, уволочет в свое логово, – потешалась рыжуха. – А ты, вижу, и не противишься. Да говори ты, чего он приходил?
– Будет тебе, – двинулась по сеням. – Приходил за делом.
– Вона как, – хохотала Белянка, шла за Владкой. – А чего, хорошее дело. Я бы тоже сходила за таким-то. Почеломкаться, да пообжиматься. Глеб – видный, богатый. А что изверг, так может, и к лучшему. Станешь большухой в дому и никто тебе не указ. Ни мамки, ни бабки.
– Беляна, не целовала я его, и он не целовал, – Владка отворачивалась от подруги, прятала румянец. – Я ему отлуп дала, велела не ходить более.
Ведунья на лавку уселась, принялась бестолково перебирать обереги на опояске, потом и вовсе потянулась косу править, позабыв, что не плела.
– Ну-у-у-у, так уж и отлуп? А чего ж подглядывала за ним в щелку? Никак, ждала, чтоб ушел поскорее? А щеки-то краснеют от злобы, а глаза-то блестят от обиды, – потешалась рыжая, веселилась, подначивала.
Владка не стерпела, вскочила с лавки и грозно глянула, бровь изогнула, а потом не сдержалась и прыснула, да весело, легко, будто птичка защебетала. Белянка вторила ей громким хохотом. А с того в малой гридне просветлело, будто прошелся по хоромцам ветерок свежий.
– Ой, уморила, – Белянка утерла слезы рукавом. – Да будет тебе серчать-то. Я и сама баба, разумею, что без ласки тоскливо. Тут к кому угодно прислонишься, чтоб пригрел, да понежил. Владка, Макошью клянусь, никому не скажу, – и снова в смех ударилась.
– Ну тебя, глупая, – Влада улыбалась широко, удивляясь отраде легкой и светлой. – Не нужен он мне, мужатая я. Только вот…
– Что? – рыжуха подобралась поближе, в глаза заглядывала. – Что вот-то?
– Говорил он чудно, – Влада будто сама с собой беседу вела. – Глаза огнем горят, а речи жаркие и от сердца. Поверила ему. Сама дивлюсь. Я и поверила… Когда такое было-то, Белянка?
– А чего ж не поверить, коли хочется? – вздохнула рыжая, провела руками по груди, по животу, изогнулась кошкой. – Вот ведь знаешь наперед, на что парень сманивает, а все равно ухи подставляешь, чтоб напихал туда слов отрадных. Все бабьи беды через их окаянный язык. Владка, раньше думала, что везучая ты. И краса при тебе, и дар. А теперь гляжу, нелегкое это бремя. Вот прилипнет такой Волк Лютый, и как отмахаться? Ни коромыслом его отходить, ни увещевать. Сильный дюже, гордый, да и власти под завязочку. Как такому перечить? Тут только два пути – убежать иль полюбить.
Владка и замерла. Вмиг припомнила слова Божетеха, что застряла она, невезучая, меж любви и власти. И с того все беды и горести.
– Белянушка, на любую власть другая найдется. Посильнее да позубастее.
– Употеешь искамши. Много ты нашла, когда по мужу слезы лила две зимы? Что смотришь? Не ты ли тут рыдала, говорила, что дышать не можешь? В Новоград потащилась, не убоялась одна по лесу да Волку в пасть. Нет управы на любовь, подруженька. С того и страшно. Полюбит тебя вот такой Чермный, из-под земли достанет, к себе опояской привяжет, но не упустит. Я теперь только и поняла, что краса твоя – наказание, а не отрада.
– Чего ж сразу краса? – задумалась ведунья и крепенько. – Глеб иное говорил…
– Что? – рыжуха глаза пучила, любопытничала.
– Ничего, – опомнилась Влада, умолкла.
Белянка еще долгонько выпытывала, но так ничего и не узнала, а потому и осердилась, и принялась ворчать. Ничего не добившись, выскочила в сени, да как назло, напоролась на Божетеха. Тот не смолчал, подначил, а Белянка ответила. И такое началось, что Владка от смеха едва живот не надорвала.
Потом уж заботы навалились: дом прибрать, себя обиходить. Руки заняла делами, а думкам волю дала. А те, заполошные, метались – не ухватишь. Влада долго беседу вела сама с собой. Все рядила, что ж сильнее – власть иль любовь. Разумела только то, что обе невечные: одну утратить легче лёгкого, а другая сама кончается через время. А как поняла, так и заплакала, заскулила, что щеня неразумный. О Нежате горевала, скучала по мужу, цеплялась за любовь свою, отпускать не хотела.
К закату Божетех явился в гридню, велел идти к травнице, дал в провожатые Исаака и наказал дотемна вернуться. Пришлось пойти. А как иначе? Хозяину в его же дому не отказывают.
По ясным сумеркам, да после легкого дождичка дышалось легко. Душисто на улице: черемуха белела, дурман свой по ветру пускала, а промеж того и яблони зарозовели цветками, пообещали к осени богатый урожай. Вокруг народ занятный, только примечай! Вон девка прошла нарядная-красивая: сапожки новехонькие, рубашонка беленькая, а очелье широкое золотом шито. А вон баба – поперек себя шире – с ней рядом муж-веточка. Смешно же! Красота, отрада и легкость, каких Владка давненько не чуяла, обняли, укутали и согрели. Наверно потому и принялась ведунья говорить с Исааком, хоть и знала, что он ни словечка не понимает:
– Хорошо-то как, Исаак. Весна поздняя, с того и желанная, – шла неторопко, трогала рукой черемуховые ветки, будто ласкала. – Любопытно мне как ты в Новоград попал. Жаль, не расспросишь, не вызнаешь,
– Водой, – ответил ровно, но с чудным выговором, а Владка удивилась, помня, что парнишка говорит лишь по-латинянски.
– Ты разумеешь меня? – остановилась, глядя на черноглазого.
– Понимаю, – кивнул и улыбнулся белозубо. – Хозяину не говори.
– Вон как, – улыбнулась в ответ. – А чего ж не говорить?
– Много разговаривать будет. Один жил, так сам с собой болтал. А я не люблю пустословия.
– А зачем мне открылся, Исаак?
– Красивая, незлая, здоровая.
Владка застыла,
