Сидони-Габриель Колетт - Клодина уходит...
Я бы нисколько не удивилась, если бы в зеркале появилась измученная и ослабевшая Анни с ещё более узкими и бессильно опущенными плечами, чем до отъезда в Арьеж… Мой вид поражает меня, и я облокачиваюсь о доску камина, чтоб внимательнее рассмотреть себя.
Моё узкое и смуглое лицо чётко обрамляют тёмные, свалявшиеся за ночь, проведённую в поезде, волосы. Однако не только усталая складка в уголках рта изменила линию губ: губы стали твёрже, не такие молящие, как прежде… Глаза смотрят прямо и не прячутся поминутно под веером шелковистых ресниц. «Цветы дикого цикория», мои удивительно светлые глаза, единственное, что во мне есть действительно красивого, – увидев вас теперь в зеркале, я всегда буду вспоминать Клодину. Из желания подразнить меня она не раз говорила: «Они у вас такие прозрачные Анни, что сквозь них всё видно». Это правда, увы! Прозрачные, как стекло пустого флакона. Умилённая воспоминаниями, чуть опьянённая новым своим видом, я наклоняю голову и прикасаюсь губами к своей руке.
– Надо ли мне распаковывать вещи, сударыня?
Запыхавшаяся Леони враждебно осматривает мою спальню – она требует основательной уборки…
– Ещё не знаю, Леони… Я жду письма… Выньте пока лишь шёлковые платья и нижние юбки, остальное может подождать.
– Слушаюсь, сударыня. Вот как раз вам письмо, привратник собирался переслать его в Германию.
Я резко протягиваю руку и беру это письмо, которого я никак не ждала. Чтобы прочесть его вдали от посторонних глаз, я ухожу в кабинет Алена и сама открываю там ставни.
Дорогая Анни!
Ваш муж, пишущий вам это письмо, совершенно измучен. Но не волнуйтесь, я сказал лишь «измучен», но это не значит, что болен. Пришлось немало повоевать; я уже писал вам, как трудно было превратить быков в деньги, подробности я расскажу вам при встрече. Мне приятно сознавать, что я с честью справился со столь трудной задачей и смогу привезти домой солидную сумму. Вы будете признательны мне, Анни, за то, что я отправился в это путешествие, оно позволит нам поставить дом на более широкую ногу, и я смогу подарить вам такие же великолепные соболя, как у госпожи… вы уже догадались, кого я имею в виду?.. Моя сестра называет её весьма фамильярно: «Эта Шесне».
Солнце в этот час нещадно палит, и я пользуюсь этим, чтоб привести в порядок свою корреспонденцию. Во дворе дома сидит молодая девушка, она что-то шьёт, а может, делает вид, что шьёт. Действительно, существует довольно странное сходство – я уже не раз обращал на это внимание – между этой неподвижной девушкой с тяжёлым узлом волос на затылке, которая склонилась над своей работой, и вами, Анни. Только у неё ещё красный цветок в волосах, а на плечах – маленькая жёлтая шаль. Как бы то ни было, это занимает меня, и я в мыслях своих обращаюсь к вам и думаю о своём возвращении, теперь это уже вопрос не месяцев, а дней…
Вопрос дней! А ведь правда, он уже давно… Вопрос дней! А я почти поверила, что он не вернётся. Он вернётся, он покинет эту далёкую страну, смуглую черноволосую девушку, так похожую на меня, которую он, быть может, в грозовые ночи называет Анни… Он вернётся, а я ещё не решила свою судьбу, не набралась мужества, чтоб вступить в борьбу с собой и с ним!
Не подобрав упавшее на пол письмо, я в задумчивости смотрю по сторонам. Его кабинет, служащий также курительной, не несёт на себе отпечатка хозяина. Всё убрано, ничто не радует глаз. От ковра, который сняли на лето, на стене остался большой белый квадрат. Я плохо здесь себя чувствую, я не останусь в Париже.
– Леони!
И тут же, держа по юбке в каждой руке, на пороге появляется мой славный жандарм.
– Леони, я хочу завтра же уехать в Казамену.
– В Казамену? Ну уж нет!
– Как это, нет?
– Сударыня ещё не написала садовнице, дом заперт, не убран, провизия не куплена. И потом, у меня здесь много дел, надо верных два дня, чтоб всё привести в порядок, подшивка на юбках обтрепалась, а белое батистовое платье надо отдать в чистку, в Германии мы не нашли красильщика, на нижней юбке надо заменить кружева, и потом…
Я затыкаю уши: речь Леони всегда производит на меня подобный эффект.
– Хватит, довольно! Даю вам на всё это два дня. Только вы напишите сами садовнице, что… (я минуту колеблюсь), что со мной поедете только вы. Готовить нам будет она сама.
– Слушаюсь, сударыня…
Леони выходит, преисполненная чувства собственного достоинства.
Я, видимо, снова задела её самолюбие. Как осторожно следует обращаться с теми, кто вам служит! Все слуги, перебывавшие в этом доме, были на удивление впечатлительны, ворчливы и болезненно чувствительны к мельчайшим оттенкам недовольства, высказанного в их адрес, своё же отношение они выражали в отсутствие Алена, не стесняясь, всем своим видом.
Завтра я уезжаю. Откладывать дальше нельзя. Терпение моё на исходе. Я не в силах больше находиться в этих комнатах, свидетельницах нашей супружеской жизни, даже в нашей гостиной в стиле Людовика XV, где по пятницам я покорно, со страхом ждала звонка первой посетительницы. Я преувеличиваю. В те времена – мне кажется, это было очень давно – во мне было больше покорности, чем страха, и я была почти счастлива, по-своему счастлива, бесцветным и робким счастьем. Но стала ли завиднее моя участь теперь, когда я, в полной растерянности, хоть я и сделалась более упрямой, готова покинуть свой дом? Это слишком трудный вопрос, а у меня голова устала от всех этих мыслей.
В этом небольшом особняке, узком и высоком, похожем на башню, не останется ничего, что могло бы напомнить обо мне. Ален не пожелал, чтоб мы перевезли сюда мебель бабушки Лажарис, и она осталась в Казамене. Несколько книг, два или три портрета Анни… Всё остальное принадлежит моему мужу. Года три назад я подарила ему это маленькое английское бюро, и он соблаговолил поставить его у себя в кабинете. Я бесцеремонно берусь за медную ручку ящика, он не поддаётся. Ну ещё бы, человек, любящий порядок, отправляясь в дальнее путешествие, закрывает ящики стола на ключ. Присмотревшись повнимательнее, я обнаруживаю своеобразную печать – тоненькую, чуть видимую пергаментную полоску, которой заклеены края ящика… Чёрт возьми! Мой муж не слишком доверяет слугам. Но только ли своего камердинера имел он в виду, принимая так хорошо скрытую от посторонних глаз меру предосторожности… Внезапно перед глазами у меня возникает полное злобы и яда лицо Марты: полтора года переписки и регулярных свиданий…
Я была бы не прочь познакомиться со стилем Валентины Шесне. Нет, клянусь, меня не душит слепая ревность, и действую я не как в лихорадке… Просто я дошла до такого состояния, когда всякая щепетильность представляется ненужной роскошью.
