Елена Арсеньева - Несбывшаяся любовь императора
Ему? Или все же Трубецкому? Или Дантесу? Или каждому из трех?
Ну да, в ту заветную шкатулочку она спрятала бы и Трубецкого, и Дантеса, и Скорского и, доставая их по очереди, вспоминала бы, как Трубецкой однажды следил за нею на балу своими великолепными, исполненными тоски глазами, а она нарочно улыбалась Бетанкуру, хотя находила его слишком уж положительным и скучным; как Дантес в Петергофе маячил под ее окнами, после чего клумбы оказались ужасно вытоптаны; как Скорский, подходя, чтобы пригласить ее на вальс, кланялся и смотрел чуть снизу с непередаваемым, особенным выражением своих зеленых глаз… Смотрел как на женщину, а не на государыню, словно хотел, чтобы она вдруг забыла о своем сане, чтобы они оба смогли об этом забыть…
Александра Федоровна очнулась – и вспомнила, где находится.
Да она же в театре! Сейчас антракт, они болтают… О чем, бишь, они болтают?
Не вспомнить. Она утонула в своих мыслях! Она и в самом деле забылась!
– О чем вы замечтались, maman? – весело спрашивает Мэри.
Александра Федоровна повела плечами:
– Так, ни о чем. Здесь душно и жарко. Мне не хочется оставаться на второй водевиль. Григорий Александрович, я бы хотела уехать.
Скорский понимающе кивнул, с готовностью вскочил, подошел к двери, поднял бархатную портьеру, чтобы императрица могла выйти. Он даже головы не повернул в сторону Вари и не удостоил ее прощания – так же, как не удостоил приветствия. Впрочем, она едва ли это заметила – все ее внимание было приковано к императрице.
Та удалилась, холодным кивком простившись с актрисой, все еще стоявшей возле рампы в реверансе – довольно нелепом, учитывая, что на ней мужской наряд.
Следом вышла и надутая Мэри. Ей хотелось бы остаться, но разве можно, если мать уезжает? Александра Федоровна не думала о том, какое впечатление на публику произведет ее внезапный отъезд. Второй водевиль не начинали, пока императорская фамилия задерживала актрису около своей ложи. И вдруг императрица отбыла после долгого и, как многим показалось, угрюмого молчания… Значит, государыня осталась недовольна игрой примы? «Не может быть, – думают одни, – как же так?!» – «Конечно, а чем там быть довольной», – думают другие.
В зале переглядывались – одни опечаленно, непонимающе, другие – злорадно.
Варя стояла, понурившись, с трудом справляясь с огорчением…
– Продолжаем, продолжаем! – замахал режиссеру великий князь, которому надоело ждать и хотелось увидеть новый водевиль, снова услышать серебряный голосок хорошенькой актрисы, улыбнуться в ответ на ее улыбку… Судя по этой улыбке, она девушка ласковая. А что, если…
Эта мысль посетила Михаила Павловича не в первый раз. Она очень его волновала, но он не любил спешить. Это только в водевилях вояки грубы и настырны, рубят сплеча и всякую хорошенькую женщину норовят взять штурмом, словно крепость. Михаил Павлович предпочитал неспешную осаду.
Он еще не решил, как себя вести. А сейчас ему хотелось одного – чтобы продолжалось представление.
Варя убежала за кулисы. Раздался звонок – более задерживать зрителей режиссер не смел. Никому не было дела до того, что чувствует актриса. А если она не успеет сменить костюм за те пять минут, что остались до ее выхода, тем хуже для нее!
Варя едва успела бросить умоляющий взгляд Алексею Мартынову, своему партнеру в первой сцене. Алексей понимающе кивнул – он будет изо всех сил тянуть время до ее выхода.
И вот уже зазвучала увертюра, вот открылся занавес, вот из-за кулис выбежала Наденька Самойлова – она играла субретку героини… Хорошенькое черноглазое личико ее сияло улыбкой, но вовсе не только потому, что этого требовала роль.
Давно Наденька не была так весела!
Канули в Лету те времена, когда они с Варей были подружками в Театральной школе. Теперь Наденька ненавидела Варю, завидовала ей, ревновала… Когда неизвестный горец начал выкрикивать восторженные, хоть и неразборчивые восклицания, Наденька готова была отнять у него кинжал и зарезать и его, и Варю. Нет-нет, она вовсе не была влюблена в этого неотесанного абрека! Просто теперь они с Варей соперничают за роли, за успех, за зрительскую любовь, а потому всякое проявление этой любви к сопернице невыносимо Наденьке. Но что такое обожание какого-то кавказца по сравнению с холодностью императрицы?! Наденька словно слышала неодобрительный отзыв, который та передаст императору, а поскольку каждому известно, что государь самым внимательным образом следит за всем, происходящим в Императорских театрах (решает, какую пьесу оставить в репертуаре, какую снять, даже повышение жалованья зависит от него!), Наденька не сомневалась, что дни Асенковой в Большом театре сочтены. Может быть, ее не выгонят вовсе, однако с первых ролей снимут, это точно, и тогда все они достанутся Наденьке! Теперь в афишах о постановках водевилей и серьезных пьес, таких, как «Женитьба Фигаро», «Школа жен», «Ревизор», «Евгения Гранде», появится имя Надежды Самойловой! Давно пора! Самому Гоголю не понравилось, как Асенкова сыграла Марью Антоновну в его «Ревизоре». Грибоедов, этот увалень, тоже остался недоволен постановкой «Горя от ума». Правда, он ничего не говорил собственно про Асенкову (у нее и ролишка там была просто никакая, госпожи Горич), но если его взбесили все актеры, вся постановка, значит, и Асенкова в этом виновата. Так что сегодня она получила по заслугам! И Наденька от восторга вела свою крохотную роль с таким блеском, которого не было в ее игре раньше, и критик Виктор Кравецкий, который сидел в зале, с удивлением обнаружил, что она не просто хорошенькая, но самая настоящая красавица… Он не столь давно потерпел сокрушительный афронт, пытаясь поухаживать за Варварой Асенковой (вот дура, ну, дура, да разве можно быть непочтительной с критиками… месть Кравецкого не замедлит сказаться!), но сейчас почувствовал, что вполне может взять реванш у Надежды Самойловой, точеное черноглазое личико которой так и лучилось счастьем.
И еще одна женщина в зале испытывала схожие чувства. Ее лицо было скрыто серой вуалью, поэтому никто не видел, как блестели ее глаза. Она готова была обожать императрицу, которая столь великолепно поставила на место эту актрисульку. Это огорчило Скорского… Он умел скрывать свои чувства, но женщина в сером догадалась, как сильно он был огорчен! Вот и хорошо! Вот и превосходно!
Наталье Васильевне и в голову не пришло, что так же внимательно, как и она, за происходящим наблюдал еще один человек – худой, как палка, с изможденным лицом и печальными глазами, одетый, как мастеровой, хотя по его повадкам было видно, что он привык носить куда более богатую одежду и толкался на галерке, только чтобы затеряться среди тамошней пестрой публики. Студенты, мелкие чиновники, приказчики – обычные посетители галерки – горячо сочувствовали Варе. В каждом выкрике в ее адрес слышались обожание и одобрение.
