Елена Арсеньева - Соблазны французского двора
Несколько раз она приближалась к двери, но остерегалась вслушиваться, чтобы вновь не услыхать все тот же ужасный звук. Хотела молиться, но не было ни в мыслях, ни в сердце никакого желания, кроме одного: чтобы эта пытка закончилась как можно скорее, чтобы она могла воротиться, и лечь рядом с мужем, и встретить утро вместе с ним. Почему-то казалось, что утро все изменит к лучшему, все поставит на свои места!
Но время шло, и Маше, окоченевшей в одной рубашке, отупевшей от беспокойства, стало казаться, что ночь никогда не изойдет, Бранжьена-Николь никогда не воротится, и она даже не поверила своим ушам, своим глазам, когда дверь спальни тихонько приотворилась и белая фигура неслышно скользнула в комнату, шепча:
– Ваше сиятельство! Вы здесь?
– Да, – хрипло проговорила Маша, с трудом поднимаясь – затекло все тело. – Долгонько же… – Она не договорила, почувствовав, что сейчас зарыдает в голос, набросится на Николь, закричит, изобьет ее!..
– Ну, скажу я вам! – возбужденно хихикнула Николь и зажала рот ладошкою – ее разбирал смех. Глаза ее сияли в темноте, коса была распущена, волосы все сбились. – Пробудешь тут долгонько, коли он четырежды… – Она захлебнулась блаженным вздохом. – Mon Dieu, quel homme! Quel mâle!.. Oh, pardon, madame![34] – спохватилась Николь. – Он сейчас спит. Идите же скорее! Ручаюсь, он ничего не заподозрил. Я опасалась, что его смутит мой голос, однако у нас не было ни минуты, свободной для беседы.
Ну, это уже было невозможно вытерпеть! Со стоном, более напоминавшим рычание, Маша подалась к Николь, да тут же и замерла, схватившись за горло: такой подкатил позыв тошноты, что все силы ее сейчас ушли на то, чтобы осилить этот приступ. В глазах потемнело, а когда Маша вновь обрела способность видеть, полуголая Николь уже исчезла невесть куда.
Ноги сделались от слабости как ватные; еле переводя дыхание, Маша добрела до постели и легла рядом с ровно дышавшим мужем… их с Николь общим мужем! Подумала: если слова «носить рога» можно отнести к женщине, то она нынче ночью сама себе рога наставила, и когда б история ее глупости сделалась достоянием гласности, все, ее слышавшие, хохотали бы до упаду! Не до смеху лишь ей, лежавшей на измятых, влажных простынях.
Маша плакала долго, пока слезы вконец не обессилили ее и она незаметно для себя не забылась сном.
* * *Проснулась она как от толчка – и первое же воспоминание о случившемся вызвало к жизни ту же сердечную боль, которая затихла было во сне.
Верно, уже давно рассвело: бледный свет пасмурного сентябрьского утра сочился сквозь щель меж тяжелых портьер.
Маша украдкой повернула голову – Димитрий Васильевич лежал рядом тихо, неподвижно. Длинные светлые ресницы его были сомкнуты, – казалось, он крепко спал. Маша немного приободрилась: у нее было несколько минут на обдумывание того, как вести себя. Вчера вечером (чудилось, год мучений миновал с тех пор!) матушка с тетушкой, от беспокойства утративши стыд, наставляли ее, будто две опытные сводни, советуя, едва пробудившись, тотчас же к мужу прильнуть и соблазнить его своею ласкою, дабы забыл он свои ночные впечатления и помнил только утренние. Конечно, Маша понимала, что совет сей весьма разумен, но никак не могла заставить себя последовать ему. Барон пал нынче ночью жертвою ее же интриги, однако она почему-то сердилась на него, как на изменника-прелюбодея.
Да, забавные шуточки шутит с нею нечистая совесть! Маша собралась с духом и, повернувшись, положила ладонь на юношески гладкую грудь мужа, видную в прорези рубахи. Она успела почувствовать трепет его сердца, вмиг передавшийся ее сердцу и заставивший его забиться быстрее, еще быстрее… Но тут Димитрий Васильевич открыл глаза, и Маша вздрогнула: они были ясные, не замутненные сном – и холодные, такие холодные!
– Рад видеть вас, Мари, – сказал он буднично, равнодушно, вызвав этим тоном сонм перепуганных мыслей в бедной Машиной голове: неужто именно так здороваются мужья с женами после первой ночи супружества? Димитрий Васильевич небрежно сбросил ее руку. Повернувшись на бок и приподнявшись на локте, промолвил вдобавок:
– Не трудитесь, сударыня. Ночными ласками я сыт по горло!
Бесстыдная, обнаженная откровенность этих слов поразила Машу, как пощечина. Она медленно опустилась на постель, ничего не видя перед собой. Кровь стучала в ушах, и голос барона доносился как бы издалека:
– Хочу рассказать вам одну сказку, сударыня. Я услышал ее еще в детстве от моей нянюшки. Сказка нехитрая, старая, как мир. Чудовище напало на город, и, чтобы умилостивить его, решено было ежедневно отдавать ему на съедение прекрасную девицу. Когда оно всех красавиц переело, дошла очередь и до королевской дочери. Сидела она на камушке, ожидая, когда чудовище явится ее пожрать, да тихонько плакала, как вдруг явился витязь-богатырь и после яростного сражения убил чудовище, а хвост его отрубил на память да спрятал. Утомившись, прилег витязь отдохнуть в холодочке, посулив отвезти спасенную деву домой, да тут, откуда ни возьмись, наскакал какой-то прохожий-проезжий человек, чудище мертвое в море скинул, скрал красавицу и повез ее к королю, по пути застращав: откроешь, мол, истину – и я тебя убью. Девица и промолчала, когда сей нечестивец похвалялся несвершенным подвигом. Король в награду посулил ему дочку свою в жены, однако едва начали играть свадьбу, как явился на пир незнакомец и попросил жениха поведать о своем подвиге. Пройдоха наплел семь верст до небес, слушатели рыдали от восторга, а незнакомец возьми да и спроси: скажи, мол, герой, а каков же хвост был у сего чудища? Тот в памяти порылся да и брякнул: «Не было у него хвоста никакого вовсе, когда я его в море скинул!» – «Конечно, не было! – согласился незваный гость. – Хвост я отрубил сразу после того, как убил чудовище!» Тут королевна осмелела, во всем созналась. Самозванца повесили, или голову ему отрубили, уж и не припомню, а девицу с героем повенчали. И жили они долго и счастливо… но счастье-то по усам текло, а в рот не попало…
При последних словах в голосе барона прозвучала вдруг такая горечь, что Маша решилась повернуть голову и взглянуть на мужа, не в силах сообразить, к чему была ей рассказана сия старинная прибаска[35]. Тот держал на ладони что-то белое, кругленькое и задумчиво смотрел на этот предмет. Приглядевшись, Маша увидела пуговку, сделанную из обточенной речной жемчужины: на такую точно пуговку застегивались рукава ее рубашки. Так и есть, на правом рукаве белеется пустая петелька, а пуговка – вот она, у Димитрия Васильевича.
Ну и что? Почему он глядит на нее таким холодным, презрительным взором, словно это не пуговка, а доказательство преступления?
