Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей
— Это правда, Прекраса?
— Ох, Рулафушка, миленький лада мой, — запричитала княжна, сквозь слезы, — что же будет теперь?
— Прекраса, ответь мне, — встряхнув её, строго сказал княжич.
— Что ответить? — непонимающе спросила княжна.
— Правда ли, что ты и Карн познали друг друга, словно супруги?
— Рулафушка, — залепетала она, — я не виновата… он, словно коршун, налетел на меня, принудил, заставил, не хотела я, просила, молила его… а он … словно одержимый был…завел меня в чащобу лесную, я и убежать не могла…
— Заставил, — повторил, словно эхо, Рулаф.
— Да, я даже и сопротивляться не могла, ибо жених он мне…
— Жених? — перебил её княжич, — а я кто тогда?
— Ты — лада мой ненаглядный, — прошептала Прекраса, прижавшись к нему, — Рулафушка, забери меня отсюда, давай уедем.
Но княжич, казалось, уже не видел её, взгляд его был холоден и жесток. Рулаф смотрел на красивое лицо княжны, голубые глаза, пухлые губы, которые целовали другого, на золотые волосы, которые его брат наматывал на кулак, и познавал всю тяжесть разочарования.
— Нет, я уеду один, — тихо сказал он, — не нужна ты мне более. Какая же ты, Прекраса, и в правду волочайка!
И, приняв это непростое для него решение, княжич оттолкнул Прекрасу и быстро, не оглядываясь, пошел во двор. Там его оседланный скакун ждал своего хозяина для утренней прогулки, только будет она несколько длиннее, чем задумывалось. Княжич быстрым шагом приближался к нему и хотел как можно скорее покинуть этот двор, забыть все, что в нем произошло.
А Прекраса бежала следом за ним, еще не веря, что он уезжает один, без неё. Княжне казалось, что стоит ему только обернуться, посмотреть на неё, как поймет Рулаф ошибку свою и возьмет её с собой, куда бы он не ехал.
Во дворе, как обычно, было людно и шумно, дружинники, посмеиваясь, занимались ратным делом, девки теремные да чернавки хлопотали по хозяйству. Все замерли, увидев молодую госпожу, в слезах, бегущую за братом жениха своего.
Прекраса же не видела никого кроме Рулафа, она кричала ему в след:
— Рулафушка, ну, прости меня, прости, соколик мой ясный, возьми меня с собой… тебя лишь люблю я, лада, ты мой ненаглядный…
Но княжич, не оглядываясь, шел к своему коню, и только вскочив в седло, он обернулся и крикнул ей:
— Не жди меня, княжна. Забудь. Я тебя уже забыл.
И, повзрослевший за это нелегкое для всех утро, княжич Рулаф уехал прочь, оставив Прекрасу стоять посреди отцовских людей. А те, не смея глянуть лишний раз на госпожу молодую, лишь многозначительно переглядывались между собой, шушукались, надеясь, что Прекраса еще что-нибудь скажет, приоткроет завесу над этой тайной.
Княжна же, словно громом пораженная, глядела непонимающими взором на удаляющуюся фигуру Карна, стояла, опустив руки. Когда он скрылся за видокраем, Прекраса заплакала горько, безутешно, завыла, как раненый зверь, не замечая никого вокруг. Вот и закончилась её сказка.
ГЛАВА 17
Князь Торин в бешенстве вышагивал по своей одрине, гнев и злость тяжело стучали в висках, отдаваясь эхом во всем теле. Позор. Срам. В его голове не укладывалось, что Прекраса, дочь его любимая, цветок Торинграда, так его опорочила. Опозорила перед всеми, что теперь Фарлаф скажет? Стыд.
Девка, другого слова нет, словно нет в ней его крови, княжеской, крови правителя, будто всё взяла она только от Марфы. Марфа, вот кто виновен во всем. Её вина, что дочь не воспитала правильно. Растила её, словно не правительницу будущую, а обычную дочь воеводы, какой сама была. Да, откуда ей, простой славянской бабе, знать, как надо растить княгиню? Не надо было её в жены брать, не надо.
И князь, ища виноватых, не замечал, что его собственная любовь к Прекрасе, то, как он непомерно баловал её, потакал её капризам, тоже была одной из причин позора, постигшего его нынче утром. Со свойственным ему эгоизмом Торин пришел к неожиданному выводу, что виновата во всем Виллему. Именно она. Не вспоминавший о первой жене в минуты радости, князь живо воскресил в памяти её образ в минуту горести и печали.
Виллему виновата в том, что умерла рано, вон, Силье дождалась Фарлафа, и какой княгиней стала! Властной, надменной, холодной, хозяйственной, не то, что Марфа. Ходит изо дня в день, словно спит на ходу! Вздрагивает от каждого шороха, хороша княгиня! Это всё няньки виноваты, они забили голову Прекрасе бреднями своими о добрых молодцах да красных девицах. А нужно было учить её на сказаниях о чести и о долге! Настоящим нормандским сказаниям о героях и воинах, о верных женах и гневе богов.
Но что теперь, поздно, слишком поздно, что-либо менять. Норны сплели их судьбы и уже, изменить что-либо невозможно. Торин с силой ударил кулаком по резной столешнице, боль обожгла кисть, но злость от этого только усилилась. Внезапно он понял, что должен сделать и спешно вышел из княжеского покоя.
* * *Князь Торин отворил дверь в светлицу Горлунг, он не бывал здесь ни разу. Взгляд его пробежал по пустой комнате, большой и холодной. Воздух был спертым, и в покоях стоял удушливый горьковатый запах трав, от которого хотелось чихать. У окна стояло ложе, видимо для тяжело больных и раненных, у стены сундук, старый и обтрепанный, посередине покоев — стол и две лавки. Дверь в одрину княжны была тоже открыта, там виднелось узкое ложе.
Бедная обстановка, присущая только жилью треплей, даже он не мог не признать этого. Торин невольно сравнил с покоями Прекрасы и поморщился.
Тут из одрины Горлунг вышла старуха — нянька и испуганно вскрикнула, увидев его.
— Где она? — спросил Торин.
— Приветствую тебя, конунг, — быстро ответила Инхульд, низко поклонившись, — светлая княжна Горлунг ушла собирать травы.
— Передай, что видеть её хочу, — буркнул князь и вышел из покоев дочери.
* * *Князь Торин остался в гриднице после того, как Фарлаф с семьей и дружинники отошли ко сну. Он не хотел уходить, ему нравилось смотреть на пылающий в очаге огонь, как пламя лизало поленья, оно успокаивало князя, заставляло верить, что когда-нибудь сегодняшний позор вот также растворится, станет пеплом. Кроме того, Торин знал, что непременно пойдет нынче в одрину к Марфе и накажет её за дочь беспутную, ему хотелось убить жену в этот миг.
Дверь в гридницу отворилась и тихо вошла Горлунг. Подошла, посмотрела на него спокойным взглядом черных глаз и сказала:
— Инхульд сказала, что ты звал меня, конунг.
— Звал, — согласился он, — садись.
Горлунг присела на край скамьи по его левую руку. Она не говорила ни слова, ждала, что он ей скажет, смотрела прямо перед собой, словно видела в темноте что-то интересное. Торин невольно залюбовался дочерью: прямая спина, гордая посадка головы, черная коса змеится по плечу, сразу видно — перед ним сидит будущая княгиня, любо посмотреть.
