Элиза Ожешко - Последняя любовь
Кто умеет читать в душе человека, тот знает, что истинное страдание не изливается в слезах и стенаниях.
Сильный человек страдает глубоко, но молча и незаметно для посторонних глаз. Боль разрывает ему грудь, железным обручем сжимает сердце, но лицо его ясно, глаза сухи, на губах горькая, но спокойная улыбка.
Так страдал этой ночью Стефан, оставшись наедине со своими мыслями. Он не заметил, как померк свет лампы, не слышал, как за открытым окном почти над самой его головой шумели кусты, словно благословляя этого мужественного человека на труд и борьбу.
День был холодный и пасмурный. Регина, закутавшись в шаль, в задумчивости сидела перед горящим камином и смотрела на красноватое пламя. Лицо ее было спокойно, на губах блуждала счастливая улыбка. Может быть, глядя на огонь, она видела чудные картины, которые рисовались в ее воображении.
Когда дрожащие языки пламени сближались, она, быть может, видела двух людей, которые повстречались по воле случая, и вот они уже идут друг к другу, сначала медленно, потом все быстрей, и, наконец, дороги их сходятся.
А когда огонь ярко вспыхивал, ей чудилось, будто души этих людей воспламеняются любовью, единой мыслью.
Прикрыв рукой глаза, Регина слушала, как в камине потрескивает огонь, и ей казалось, будто она слышит уверения в вечной дружбе. Она словно ждала, жаждала услышать слово, которое звучало в ее сердце.
Регина мечтательно улыбалась своим надеждам.
Отворилась дверь, и в гостиную вошел хмурый, промокший Генрик.
— Ты попал под дождь, Генрик? — ласково спросила Регина.
Брат молча снял шляпу и прошелся несколько раз большими шагами по комнате.
— Представь себе, — наконец сказал он, останавливаясь перед сестрой, — Стефан уехал.
Регина подняла голову и непонимающим взором посмотрела на брата.
— Что ты сказал, Генрик?
— Я только что был у Стефана, — огорченно говорил Генрик, — и вместо него нашел письмо, вернее, коротенькую записку, в которой он просит меня упаковать бумаги, которые в спешке не успел уложить сам, и прощается с нами на тот случай, если до нашего отъезда не вернется.
Регина побледнела и остановившимся взглядом смотрела на брата.
— Он не написал, когда вернется? — с трудом выговаривая слова, спросила она.
— Нет. Пишет только, что уехал по важным делам и, может, надолго.
— Вот как! — прошептала Регина, но так тихо, что даже брат не услышал, и снова уставилась на огонь.
Но, видно, ей представились иные картины; она вздрогнула, отвела глаза и подошла к Генрику.
— Генрик, что такое надежда? — спросила она глухим голосом, кладя ему руку на плечо.
Брат удивленно посмотрел на нее, а она вынула из букета увядший цветок и дунула. Белый пушок мельчайшими перышками разлетелся во все стороны.
— Вот что такое надежда, — чуть слышно сказала Регина.
И не успел Генрик ответить, как за ней закрылась дверь.
Долго смотрел ей вслед любящий брат, потом провел рукой по лбу и прошептал:
— Неужели дело зашло дальше, чем мне казалось? Почему он уехал? Бедная Регина!
А Регина стояла у окна и смотрела на бушевавшую бурю. Шум ветра сливался с рокотом вспененной Родничанки; деревья клонились к земле, словно сгибаемые невидимой силой; крупные капли дождя барабанили по стеклу. Может, Регина сравнивала бурю за окном с бурей в своей душе, или в этот хмурый, холодный, тоскливый день вспоминала солнечное утро, когда впервые увидела Стефана, или думала, что у любви есть майские, ясные дни, мрачные бури и темные тоскливые ночи. И она видела, как к ней после короткого ясного утра приближается эта страшная ночь.
Долго стояла она так, но вот серая пелена разорвалась, и на фоне белых, гонимых ветром туч блеснул в вышине крест костела, освещенный заблудившимся в небе солнечным лучом.
— Везде и всегда меня ждет только крест! — прошептала Регина, впиваясь глазами в эту светлую точку, и заломила руки.
VI
Из всех ядовитых укусов жизни, из всех с виду мелких страданий, которые не вырываются наружу бурным отчаянием, а медленно, ежечасно, как острые булавки, колют человека, не убивая сразу, а нанося маленькие ранки, из которых непрерывно сочится кровь, — самые докучливые, упорные и болезненные — это воспоминания, которые теснятся в груди и монотонно нашептывают: «Былого не вернешь».
Когда неумолимая смерть вырвет из жизни любимого человека и навеки скроет его лицо, когда отзвучит страшный стук прибиваемой гробовой доски, там, где до этого светило солнце, раскинется кладбище воспоминаний.
Но во время горестного странствования по земле людей разлучает не только смерть. Порою они расстаются и умирают друг для друга в расцвете сил. И перед тем, кто остается там, где незадолго до того был счастлив, на каждом шагу разверзаются могилы. Точно от могилы к могиле бродит он со своими воспоминаниями, и память о промелькнувшем счастье преследует его, будто бледный призрак, вызывая постоянное сожаление. Каждая вещь в доме, каждое дерево в саду, каждая пора дня и каждый звук напоминает ему о прошлом. Где была радость, теперь отчаяние, где была полнота чувств, — пустота.
Все как будто по-прежнему и все-таки иначе; ничто не изменилось, но все потускнело и померкло, подернувшись пеленой слез.
И посреди этого кладбища радостей, посреди пустыни, в какую превращается мир для тоскующего сердца, сколько людей мысленно повторяет слова поэта:
Нас полно, а в доме совсем пусто стало,Когда душеньки малой одной недостало[98].
Регине Ружинской, может, и не приходили на ум слова Кохановского, но после отъезда Равицкого из Д. она погрустнела и побледнела. От внимательного глаза не могло укрыться, что под внешним спокойствием и приветливостью затаилось горе.
Во всем ее облике, в грустной улыбке, с какой она разговаривала с братом, в глазах можно было прочесть слова, которые сказал Виктор Гюго, этот глубокий знаток человеческих страданий: «Я — во тьме. Одно существо, уходя, унесло с собою небо».
Эти слова, начертанные на челе у Регины, прочитал ее любящий брат. Застав сестру в глубокой задумчивости, Генрик большими шагами ходил по комнате и думал. Перед ним вставали картины далекого детства, когда он с маленькой сестренкой рвал лиловые примулы на лужайке, позолоченной весенним солнцем, и трава кланялась им в ноги. Вспоминал он свою сестру юной девушкой, жизнерадостной и прелестной, а потом мысленным взором окидывал ее изломанную жизнь, все тайны которой были ему известны, но он никогда никому не рассказывал о них. Вспоминал он и то, как на могиле родителей поклялся быть ее опекуном и опорой.
