Александр Дюма - Ожерелье королевы
– Сударыня, – заметил король, – вам придется заплатить за него очень дорого, берегитесь.
– Ах, государь, – прошептала королева.
Лицо ее внезапно помрачнело, голова склонилась на грудь.
Однако это новое выражение появилось у нее на лице столь неожиданно и исчезло столь быстро, что король не успел ничего заметить.
– Доставьте мне удовольствие, – попросил он.
– Какое?
– Позвольте надеть ожерелье вам на шею.
Но королева остановила его.
– Это очень дорого, не так ли? – печально спросила она.
– Еще бы! – с улыбкой ответил король. – Но я же сказал, что вам придется заплатить за него еще дороже, и оно приобретет свою истинную цену только на месте – то есть у вас на шее.
С этими словами король приблизился к королеве, держа ожерелье за концы и собираясь застегнуть его на аграф, тоже сделанный из бриллианта.
– Нет, нет, – возразила королева, – никаких ребячеств. Положите ожерелье обратно в футляр, государь.
И она покачала головой.
– Вы отказываете мне в удовольствии первым увидеть его на вас?
– Господь не простит мне, если я лишу вас этой радости, коль скоро возьму ожерелье, но…
– Но?.. – удивленно переспросил король.
– Но ни вы, ни кто-либо другой, государь, не увидит у меня на шее столь дорогое ожерелье.
– Вы не станете его носить, сударыня?
– Никогда!
– Значит, вы отказываетесь?
– Я отказываюсь повесить себе на шею миллион или даже полтора – ведь, насколько я понимаю, ожерелье стоит миллиона полтора ливров?
– Не отрицаю, – ответил король.
– Я отказываюсь повесить себе на шею полтора миллиона, когда королевская казна пуста, когда король вынужден ограничивать пособия для бедных и говорить им: «Больше денег у меня нет, и да поможет вам Бог!»
– Как! Неужели вы говорите это серьезно?
– Послушайте, государь, господин де Сартин сказал мне как-то, что на полтора миллиона ливров можно построить линейный корабль, а королю Франции линейный корабль гораздо нужнее, чем королеве Франции – ожерелье.
– О! – вне себя от радости воскликнул король, и на глазах у него навернулись слезы. – То, что вы сделали, – возвышенно. Благодарю, благодарю вас!.. Как вы добры, Антуанетта!
И, чтобы достойно завершить свой сердечный и вместе с тем хозяйский порыв, король обнял Марию Антуанетту и крепко поцеловал.
– Как вас будут благословлять во Франции, – воскликнул он, – когда узнают эти ваши слова!
Королева вздохнула.
– Но у вас еще есть время передумать, – живо заметил король. – Вы так горестно вздохнули…
– Нет, государь, это вздох облегчения. Закройте футляр и верните его ювелирам.
– Но я уже договорился об оплате, деньги готовы, что мне теперь с ними делать? Не будьте столь бескорыстной, сударыня.
– Нет, я все хорошо обдумала, государь, мне этого ожерелья решительно не нужно, но мне нужно другое.
– Проклятье! Плакали мои миллион шестьсот тысяч!
– Миллион шестьсот тысяч? Вот оно как! Неужто так дорого?
– Слово вырвалось, сударыня, и я от него не отрекаюсь.
– Успокойтесь: то, о чем я вас прошу, будет стоить гораздо дешевле.
– О чем же вы просите?
– Позвольте мне еще раз съездить в Париж.
– Но это же просто и вовсе не дорого.
– Минутку, минутку.
– Вот черт!
– В Париж, на Вандомскую площадь.
– Проклятье!
– К господину Месмеру.
Король принялся чесать в ухе.
– В конце концов, – проговорил он, – вы отказались от прихоти стоимостью в миллион шестьсот тысяч ливров, поэтому другую прихоть, о которой вы просите, я могу вам позволить. Отправляйтесь к господину Месмеру, но только при одном условии.
– Каком же?
– С вами поедет принцесса крови.
Королева на секунду задумалась.
– Госпожа де Ламбаль вас устроит? – спросила она.
– Пусть будет госпожа де Ламбаль.
– Договорились.
По рукам.
– Благодарю вас.
– А я, – добавил король, – закажу линейный корабль и нареку его «Ожерелье королевы». Вы будете его крестной, сударыня, а потом я пошлю его Лаперузу.
Король поцеловал жене руку и весело вышел из ее покоев.
8. Утренний выход королевы
Едва король ушел, как королева встала и подошла к окну вдохнуть бодрящего и студеного утреннего воздуха.
День обещал быть ясным и полным той прелести, какую придает порой апрельским дням приближение весны: за ночными заморозками последовало нежное, но вполне ощутимое солнечное тепло, за ночь ветер переменил направление с северного на западное.
Если бы так пошло и дальше, страшная зима 1784 года была бы, можно считать, позади.
И действительно, на розовом горизонте уже вставал сероватый туман. Это под действием солнечных лучей земля испаряла влагу.
В садах деревья мало-помалу освобождались от инея; птички уже садились на ветви, усыпанные нежными набухающими почками.
Апрельские цветы – желтые левкои, склонившиеся было под напором стужи, подобно тем бедным цветам, о которых говорит Данте, начали поднимать свои темные головки с подтаявшего снега, а меж листьями фиалки – толстыми, сильными и крупными – из продолговатого бутона этого таинственного цветка уже показались два овальных лепестка, предвестники цветения и аромата.
Со статуй в аллеях, с прутьев решеток кусочки льда соскальзывали юркими алмазами: это была еще не вода, но уже и не лед.
Все говорило о незримой борьбе весны с холодами и предвещало скорое поражение зимы.
– Если мы хотим воспользоваться льдом, – воскликнула королева, увидев, какая стоит погода, – нам следует поспешить. Не правда ли, госпожа де Мизери? – добавила она, отворачиваясь от окна. – Весна близится.
– Ваше величество, вы уже давно собираетесь покататься по Швейцарскому пруду, – ответила первая камеристка.
– Ну так сегодня же и покатаемся, потому что завтра уже может быть поздно, – решила королева.
– К которому часу прикажете готовить туалет для вашего величества?
– Прямо сейчас. Я съем легкий завтрак и выйду.
– Больше приказов не будет, ваше величество?
– Узнайте, встала ли мадемуазель де Таверне, и скажите ей, что я хочу ее видеть.
– Мадемуазель де Таверне уже в будуаре вашего величества, – доложила камеристка.
– Уже? – удивилась королева, знавшая лучше, чем кто бы то ни было, когда легла Андреа.
– Она дожидается уже более двадцати минут, государыня.
– Пусть войдет.
Башенные часы в Мраморном дворе начали бить девять, и с первым их ударом Андреа вошла к королеве.
Тщательно одетая – придворные дамы не имели права появляться перед государыней в неглиже, – мадемуазель де Таверне, хоть и улыбалась, но выглядела несколько озабоченной.
