Сидони-Габриель Колетт - Преграда
– Это такая связь, которая и тайно, и явно делала бы вам честь.
Я дуюсь на его ответ, который сама же и выдумала, как я дулась на него, когда он ни с того ни с сего позволил себе умереть. В течение первых недель после его кончины яростное, непримиримое горе заставляло меня дрожать от гнева: «Так поступить со мной, со мной!..»
Теперь мне по-прежнему не хватает Амона. Это эгоистическая печаль, которая с особой остротой пронзает меня, когда я нуждаюсь не в совете, нет, а в умном и беспристрастном обмене мнениями, чтобы хоть на мгновение прервать свой внутренний монолог. И тогда мне случается, как я это и сейчас делаю, воскрешать моего покойного друга и воображать, что он говорит, но это не имеет ничего общего с «психическим феноменом», – речь идёт просто о том, чтобы голосом Амона говорила совесть Рене Нере.
Бывают дни, когда я, вырвавшись из объятий Жана, иду домой пешком вдоль фортификаций, на которых начинают зеленеть деревья, – дни, когда я спрашиваю себя: «Это всё?» – «Да, всё! Хватит!» – отвечает моё усталое тело. Какое оно мудрое, это счастливое тело с потяжелевшими ногами!
Недостойная связь… Зачем порицать ненужными словами нас с Жаном, душевно не связанных, но на редкость соответствующих друг другу? Почему мне не попытаться подражать такой привлекательной неосторожности Жана, который вознамерился объединить под одной крышей наши жизни чужих друг другу, но чувственных натур?.. Меня трогает, что он больше не может мириться с тем, чтобы я всякий раз приносила в сумочке ночную рубашку и шёлковые шлёпанцы, так же как и с моими бесконечными хождениями между бульваром Бертье и гостиницей «Мёрис». Меня трогает, когда во время нашего завтрака Жан выскакивает из-за стола и очертя голову несётся по лестнице на первый этаж со складным метром в руках. Когда он говорит о «нашей будущей жизни», я никогда не перебиваю его, чтобы уточнить: «Твои планы на наше будущее сводятся к смете на покупку мебели». Я не скажу ему, что он рискует нарушить своим решением, которое он считает честным и окончательным, хрупкий, но, может быть, даже длительный ритуал наших встреч, дискомфортность которых мне кажется такой привлекательной. Обо всём этом я должна молчать. Мне следует взять на себя столько же ответственности, сколько лежит на нём, а собственно говоря, это не так уж много: Жан не обозначил ещё чётко, какое место я занимаю в его доме. Я ещё не знаю, порвал ли он окончательно с Майей. Мне совершенно очевидно, что он больше не её любовник, в этом я не сомневаюсь, но он мне этого не сообщал. Чего он ждёт, чтобы это сделать? Привоза новой кровати и ковра мышино-серебристого цвета? Сметы на покупку мебели?..
С минуты наших объятий перед красно-чёрным огнём в камине мне стало казаться, что я держу в своих руках то, что Макс не мог и не хотел бы мне дать в своё время: любовь ради любви. Прекрасный противник мне под стать, страсть, в которую входишь, как в закрытую комнату, заранее волнуясь предстоящему наслаждению… Подготовка к нашим встречам занимает часть дня, проходящего теперь в безделье, и время быстро бежит, это легко себе представить, разделённое на ожидание свидания, на часы близости, а потом на сладостную память о них… Это не так уж мало. Этого вполне достаточно. Я не раз слышала, как решительные молодые женщины заявляли: «Что до меня, то мой девиз в любви таков: „Или всё, или ничего!..“» Ну-ну, это как сказать… Иногда красивое «ничего», хорошо обставленное, – это уже кое-что…
Но Жан хочет большего, и я соглашаюсь, чтобы проявить к нему великодушие. Особенность наших отношений состоит в том, что мы соперничаем в проявлении деликатности на протяжении всего дня, причём по самым ничтожным поводам.
– Ты хочешь пойти в театр?
– Да, хочу.
– Может быть, тебе не очень хочется?
– А тебе?
– Я – как ты… – И т. д. и т. п.
До того как мы перешли на «ты», мы говорили менее церемонно… Зато какие жаркие минуты объятий, какая искренность в проявлении страсти, когда его губы находят мои, его ласкающая рука словно бы вопрошает меня! Тогда между нами возникает такое доверие, которое невозможно подделать, и мы оба расцветаем. Такое доверие тоже чего-то стоит, раз нет другого… «И это всё?» Ну да, всё. Но кто бы этим не удовлетворился?
– Что ты будешь сейчас делать? Не хочешь поехать со мной в Лавалуа, к жестянщику? В машине большая вмятина.
Я корчу свою обычную гримаску – мол, неохота, а зеркало, в котором я вижу своё отражение, предупреждает: «Внимание! Срочно прекрати корчить такие рожи…» Нет… мне неохота ехать к жестянщику…
– Куда же ты тогда собралась?
– Не знаю… Погуляю немного… Может, дойду до гостиницы «Мёрис», прачка должна принести блузки.
– Почему бы тебе не остаться здесь? Ты ведь у себя дома.
Я выпрямляю согнувшуюся шляпную булавку и гляжу на Жана с глупой растерянностью. В самом деле, почему мне здесь не остаться? Внизу, в гостиной, она же курительная комната, есть книги, низкое кресло, почти безвкусные сигареты, а слуга Виктор был бы со мной деликатно предупредителен, что означало бы: «Не больно-то я в вас нуждаюсь, дамочка, но ежели что будет не так, хозяин из меня душу вытрясет».
Потому что даже молчание такого парижского слуги звучит как арго…
– Нет… Понимаешь, если я не выйду на воздух, у меня разболится голова.
– Не надо, чтобы болела голова, ни в коем случае не надо!
– Я немного пройдусь и тут же вернусь, поверь… Я вру. Я тут же отправлюсь в отель «Мёрис». Проверю бельё, принесённое прачкой, обрызгаю его духами, чтобы оно не пахло щёлоком и остывающими в утюге углями; усевшись в кресло и положив ноги на стол, просмотрю газеты, которые мне приносят по утрам, пошатаюсь без дела по комнате, пополирую ногти, вслушиваясь в доносящееся со двора позвякивание посуды и рюмок – там набирают всё, что нужно, чтобы накрывать столы для обеда, – и в звуки далёких скрипок, играющих на застеклённой террасе ресторана… Потом настанет час, когда нужно будет одеваться, и я заявлюсь на бульвар Бертье со «свежесделанным» лицом, которому на несколько часов ничего не будет не хватать, напротив, я наложу грим чересчур щедрой рукой. Короче говоря, я не стану делать ничего ни плохого, ни хорошего, но я непременно пойду в гостиницу «Мёрис». Это моё право, ставшее привычкой, мой унылый антракт, который я беру и гигиены ради. Я вернусь сюда нынче ночью, потому что я не сплю на бульваре Бертье, пока ещё не сплю…
Вместе мы знаем только дневной сон, который внезапно валит нас с ног и так же внезапно улетает. Проспать вместе целую ночь, а потом пережить сюрпризы при пробуждении, открытия, которые делаешь, когда яркий свет бьёт в глаза, – от всего этого я пока оберегаю Жана. Мы часто спим после обеда, когда светит весеннее солнышко или идёт дождь, а в это время на кухне, в полуподвале, как только раздаётся звонок в дверь, у окна появляется голова Виктора, похожая на крысиную, – он оберегает нас на случай возможного прихода Майи…
