Барбара Картленд - Волнующее приключение
– Мне попадали в руки отдельные номера, – признался профессор, – и могу сказать, что по таланту И темпераменту она отличается от прочих газет подобного направления.
– И чем уж так «Папаша Пейно» отличается от других изданий? – поинтересовалась Заза.
– Когда я достану вам экземпляр газеты, моя принцесса и вы его прочтете, то перед вами предстанет настоящий французский язык, на котором выражаются только самые низы парижского общества.
– И в этом вся разница?
– Нет-нет. Пужье обладает уникальным талантом довести свои мысли до сердец простого народа. Его стиль, разумеется, грубоват и не в моем вкусе, но в доходчивости ему не откажешь. Он одновременно весел и мрачен, истеричен и остроумен, шутлив и тут же глубоко серьезен.
Заза рассмеялась.
– То, как вы это все описываете, уважаемый профессор, напоминает мне скорее сумасшедший дом.
– Так оно и есть, – согласился профессор. – Подобную газету может издавать только безумец или гений. Поэтому она так привлекательна для публики. В ней сотрудничают самые замечательные и острые карикатуристы Франции. У «Папаши Пейно» очень большой тираж.
– И каков же он? – поинтересовалась Заза.
– Говорят, что в неделю продается пятнадцать тысяч экземпляров.
– Так много!
– Подумайте, насколько влиятельна эта газета, – сказал серьезно профессор. – Я не разделяю взглядов Пужье, но преклоняюсь перед его энергией и удачливостью.
– Что ж, мне будет интересно встретиться с ним, – произнесла Заза с улыбкой.
– Я не имел чести быть знакомым с ним, – признался профессор, – но кое-что о нем знаю. Он бывший банковский служащий, которого уволили с работы за то, что он организовал забастовку.
Рассказ профессора о господине Пужье не вызвал у Заза особого энтузиазма. Чем мог быть уж так интересен бывший банковский клерк? Может быть, профессор намеренно что-то скрывает от нее? Какие-то самые важные факты из биографии Пужье.
Однако ей было ясно, что сегодня вечером ей предстоит встреча с самым заядлым анархистом. Девушке очень хотелось поделиться сведениями о Пужье с Пьером, но он отсутствовал до того самого момента, когда явился вместе со слугой, чтобы отнести профессора вниз в кафе.
Едва их взгляды встретились, как она ощутила такую радость, что любая мысль об анархистах напрочь испарилась из ее головы. Ей хотелось тут же, забыв обо всем, броситься в его объятия.
Но Заза сдержала себя и, оставшись на месте, лишь произнесла едва слышно:
– Добрый день, месье.
– Здравствуйте, мадемуазель, – ответил Пьер с таким чувством, что и в этих простых словах чувствовалась вся его любовь к ней.
За исключением почетного гостя все остальное общество было уже в сборе. Но едва профессор спросил, когда ожидается прибытие Эмиля Пужье, тот не замедлил появиться собственной персоной.
Заза подумалось, что если он и был банковским клерком, то и выглядит соответственно – как заурядный служащий. Но апломба и самоуверенности в нем было больше, чем у всех сидящих, вместе взятых. От него действительно исходили какие-то токи – таинственная властная энергия, которая заставляла всех прислушиваться к его словам.
Едва заняв место рядом с профессором, он тут же начал распространяться о колоссальном успехе своей газеты и о том, как он внушает своим читателям идею об окончательном уничтожении всех буржуа, о способах борьбы с существующим строем.
– Я говорю им – грабьте награбленное и разрушайте построенное не праведным путем! Подделывайте государственные банкноты, взрывайте особняки богачей, дезертируйте из армии и переходите на сторону рабочего класса! – Все это он выкликал не умолкая, и никто не мог остановить поток его словоизвержения.
Профессор был настолько поражен подобными речами, что явно приуныл и чувствовал себя лишним. Заза даже стало жалко старика.
Эмиль Пужье, возбужденный собственными словами, продолжал:
– Да, они ненавидят меня! Да, они боятся меня! – выкрикивал он. – Но они читают меня. И не пропускают ни одного номера моей газеты. Тираж «Папаши Пейно» растет с каждой неделей. Вчера меня знал только Париж – сегодня вся Франция! Завтра обо мне узнает весь мир!
Все сидящие за столом внимали ему в почтительном молчании, а профессор, казалось, вообще проглотил язык. И так бы продолжалось до бесконечности, если б не спокойное вмешательство Пьера Бувье.
– Мне думается, что наша дискуссия приобретет еще больший интерес после того, как мы перекусим. У меня есть подозрения, что блюда, приготовленные для нас, уже остывают и хозяин кафе начинает нервничать.
Тут Пьер многозначительно посмотрел на Заза.
– Кроме того, после ужина нас ждет весьма содержательная программа. Уважаемый профессор обещал своей племяннице мадемуазель Заза, что сегодня вечером она услышит стихотворения, сочиненные некоторыми из присутствующих здесь господ. Я считаю, что это будет для нас всех прекрасным сюрпризом. И надеюсь, мы все с удовольствием послушаем игру уважаемого месье Дюмона. Не будем забывать, что истоком символизма были поэзия и музыка.
Все присутствующие посмотрели на Пьера с одобрением, только Эмиль Пужье откинулся на спинку стула и скорчил недовольную гримасу.
Однако, судя по тому, с каким завидным аппетитом он занялся ужином, было очевидно, что он не собирается в скором времени покинуть общество. Несмотря на свои радикальные политические взгляды, прославленный анархист тоже был не чужд поэзии и благожелательно выслушал стихи, продекламированные сначала Пьером, а потом и несколькими другими из присутствующих.
Заза, конечно, стихи Пьера понравились больше, чем вся остальная символистская поэзия.
Затем профессор взял в руки скрипку, заблаговременно принесенную Пьером сверху из его номера. Несколько мгновений старый музыкант просто гладил свой инструмент, словно любимое дитя, наслаждаясь очертаниями благородного инструмента, потом прижал гриф к подбородку.
Когда он заиграл одну из тех мелодий, что Заза слушала с наслаждением каждый раз на протяжении уже десяти лет, она едва сдержала слезы. Эта музыка заставляла сжиматься ее сердце, и она знала, как дорога эта мелодия профессору, и месье Дюмон вкладывал в исполнение всю свою душу.
Манера его игры отличалась от современного исполнения молодых самоуверенных профессионалов, в ней чувствовался почерк настоящего мастера, и поэтому в кафе при первых же звуках скрипки воцарилась чуткая тишина.
Эта тишина была самой высшей похвалой замечательному артисту.
И когда прозвучали последние ноты и профессор опустил скрипку, тишина в кафе еще длилась некоторое время, потому что люди, слушавшие его игру, не смогли так быстро вернуться из прекраснейшего мира, в который погрузила их эта музыка.
