Елена Арсеньева - Звезда на содержании
– Матушка! – взмолилась попрошайка, подымая от праха земного чумазую рожу. – Матушка родимая, яви божескую милость!
– Нашла матушку себе, – обиделась мадам Жужу. – Да я тебе во внучки гожусь, а то и в правнучки!
– Внученька, миленькая, – заблажила нищенка покорно, – Христа ради, покличь мне Анюту!
– Анюту? – насторожилась мадам Жужу. – А зачем она тебе?
– Покаяться хочу, – забубнила нищенка. – Грех с души снять, тяжкий грех! Послушай меня, послушай, внученька, красавица, что скажу!
Мадам Жужу хмуро слушала. Причитая, стеная и охая, нищенка рассказывала о том, что прежде, пока не спилась окончательно и не побывала на каторге, была повитухой. Однажды умерли на ее руках женщина и новорожденный ребенок, и, чтобы спастись от обвинений в дурном отправлении своих обязанностей, она подменила умершего младенца новорожденной дочерью своей знакомой. Эту девочку воспитали в богатой семье, вскоре она должна была вступить в права наследства, но тут Каролина (так звали нищенку) решила открыть глаза опекуну девушки. Тот выгнал девушку из дому, да мало что выгнал – отвез ее в публичный дом. Конечно, Каролина желала ей всяких бед и напастей, полагая ее виновницей своей изломанной жизни. Но стоило ей узнать, что несчастную девушку, даже не знающую об обстоятельствах своего рождения и никак не замешанную в грехах, ввергли в пучину разврата, что-то словно бы перевернулось в ее душе. Да вправе ли она стать орудием гибели несчастного существа?! Она решила покаяться и, может быть, заслужить у Бога прощение. Бросить пить, вспомнить прежнее ремесло, а если у самой это не получится – глаза уже почти не видят, и руки все время трясутся, – она обучит ремеслу Анюту, чтобы у нее всегда было на что жить и честно зарабатывать себе на жизнь.
Мадам Жужу испытующе смотрела на старуху. Она рыдала очень правдоподобно... несколько даже слишком правдоподобно. Рвала на себе волосы, пыталась собрать пыль и посыпать ею свои космы, раздирала в стороны лохмотья на тощей, морщинистой груди... Что-то театральное было во всем этом, что-то вовсе ненатуральное. К тому же мадам Жужу была в глубине души лишена всякой сентиментальности, которая обычно присуща особам ее ремесла, и ей плохо верилось в такие благородные порывы, которые осеняют человека в результате раскаяния...
Почти наверняка это – новая попытка Хвощинского разузнать, что сталось с Аннетою. И что придумать мадам Жужу на сей раз? Снова сказать про дурную болезнь и деревню? Или что-нибудь новенькое соврать?
И сколько еще таких попыток будет? Надоело. Почему бы Хвощинскому не прийти самому и не спросить, где Анюта и что с ней? А почему бы и мадам Жужу не сказать в конце концов правду? Так или иначе, дело наружу выйдет. Только нельзя дать Хвощинскому понять, что она догадалась о его трюках. Если ему хитрить охота, то и ей придется с ним похитрей быть.
– Ладно, старуха, – проговорила мадам Жужу со скукой. – Будет тебе ломаться. Не верю я в раскаяние таких тварей, как ты. Раньше надо было каяться, прежде чем отдала девчонку в руки развратника и обрекла на погибель. А сейчас решила на ее горе разжиться? Обучить ее ремеслу и заставить на себя трудиться? Ишь хитрая какая. Да ничего тебе не обломится, не жди, не проси милостыньки у Господа. Проще вчерашний день найти, чем твою Анюту. Сбежала девчонка от меня. Сразу, в тот вечер, как ее привезли в мой дом, сбежала, а куда, я об том не ведаю. Поняла? И пошла теперь вон, коли не хочешь, чтобы об твою тощую спину метлу обломали. Ясно ли тебе?
– Ясно, матушка, – пробормотала попрошайка. – То есть это... внученька. Ясней некуда, милушка ты моя. Сбежала девка. Сбежала, значит... – Она проворно вскочила из праха земного и засеменила к воротам, то и дело оглядываясь и щерясь в угодливой улыбке. – Я это... пойду, значит. Прощевайте. Храни вас Бог!
– Катись прямиком в пекло! – любезно пожелала мадам Жужу, с трудом удержавшись, чтобы не добавить: «Вместе с господином Хвощинским!»
Впрочем, она ни чуточки не сомневалась, что, лишь выйдя за ворота, старуха ринется прямиком не в пекло, а именно к этому самому господину Хвощинскому.
* * *– Ах, Катенька, да что вы смущаетесь, коли вам не к лицу шляпка сия, так скиньте ее!
– Ах, что вы, Лизонька, как же я простоволосая на люди выйду?
– Да вовсе запросто, Катенька, пускай люди полюбуются на ваши букольки. Вы ночи напролет в бумажках спите или по утрам виски раскаленными щипцами палите?
– Что вы такое говорите, Лизавета Карловна, зачем на мои кудри клевещете? Они у меня с рождения-с такие-с!
– Да что вы такое несете, Катерина Игнатьевна, как же-с, с рождения-с, а ведь я отлично помню, как ваша маменька моей маменьке жаловалась, что вы ни в мать, ни в отца уродились прямоволосая, ни кудрявинки, ни букольки, и завидовала на мои локоны, которые ни завивать на папильотки не надобно, ни щипцами жечь!
– Ах, Лизавета Карловна, а что это у вас височки такие красные, что это на них за пятна такие? Не ожоги ли от тех самых щипцов, которых ваши локоны не ведают-с? Да у нас лоза, из которой корзины девки плетут, и то кудреватей ваших кудрей!
– А у нас... а у нас... а у нас... А у нас папенькина трость и то кудреватей, чем ваши локоны!
– Что ж, ваш папенька на кривую палку опирается? Ну, ежели они кривобокие, тогда понятно, а еще мне понятно, в кого вы, Лизавета Карловна, такие кривобокие да колченогие уродились!
– Я кривобокая? Я колченогая? Да вы, Катерина Игнатьевна, можете на мои ноги полюбоваться! Стройнее не найти! Глядите, вот!
– Отчего же не найти, Лизавета Карловна? И искать не придется, довольно на мои ножки полюбоваться! Поглядите-ка!
– Выше юбки, барышни! Еще выше! – раздался мужской голос, и Анюта с Наденькой Самсоновой, стоявшие посреди сцены, замерли.
– Ну, может быть, на репетиции и не обязательно заголяться-то? Мужчины смотрят, – подала голос Мальфузия, сидевшая на первом кресле и с обожанием смотревшая на Анюту, то есть на Варю. Жизнь наполнилась новым смыслом с того дня, как дорогой Блофрант привел в театр эту девушку! Она рождена для сцены! Какова она в роли Катеньки! После ее появления Надька Самсонова совершенно переменилась к Аксюткиным. Притихла, присмирела, вспомнила свое место! Чувствует, что ее время – время ведущей актрисы N-ской труппы – уходит безвозвратно. Переигрывает ее Варенька, по всем статьям переигрывает. В «Оливии и Помпилии» обставила – и в «Красавицах-дурнушках» обставит так же легко.
– Да уж, в самом деле, юбки задирать – дело нехитрое! – неожиданно согласился директор, который сам ставил новый спектакль и сам проводил первую репетицию. По случаю премьеры их решено было устроить даже не одну, а целых две! – Главное, чтобы было, что именно задирать. Напоминаю девицам Самсоновой и Нечаевой, что нам с господином сочинителем... – Он махнул рукой в сторону тщедушного мужчины, сидевшего в сторонке: это был автор «Красавиц-дурнушек», местный беллетрист Шашин, успешно подвизавшийся также на ниве драматургической. Баснословные Оливия и Помпилия также принадлежали к числу его духовных детищ. Однако «Красавицы-дурнушки» получились куда более живыми и смешными, написаны они были ярким, веселым языком, и Шашин лелеял мечты после премьеры в местном театре явить свое сочинение на суд столичных театральных директоров. – Напоминаю, стало быть, что нам с господином Шашиным надобно заранее знать, какого именно цвета будут ваши туалеты, чтобы вписать в текст соответствующие реплики относительно фасона и цвета ваших платьев и прочих мелочей. Кто-нибудь из вас, госпожи актрисы, уже готов ответить на наши вопросы? Девица Самсонова? Девица Нечаева?
