Камиль Лемонье - Самец
Она сунула вязанку хвороста в очаг и, минуту спустя, ничего не говоря, захлопнула за собою дверь.
Через два часа она вернулась и постучала. Высохла ли, наконец, милая девушка? К счастью, вместо того, чтобы блуждать напрасно по лесу, у них была под руками старая кума, которую можно было прогнать за двери, сказав:
— Поди-ка, старая дура Куньоль, походи, пока мы с ним будем любезничать.
Он отворил дверь, поискал ее и нигде не нашел: сна ушла в кустарники. Но когда они уходили, она выступила вдруг из-за деревьев, посылая им благословения и прося небольшого вознаграждения. Так было в первый раз.
Вначале Жермене было стыдно, когда Куньоль уходила. Эта ее молчаливая уборка комнаты, прежде чем уйти, заставляла краснеть до корня волос, и она некоторое время сидела, погрузившись в свои мысли, и во всей ее фигуре и глазах было выражение смутного упрека самой себе за то, что пришла сюда. Это были минуты внезапного пробуждения совести, во время которых как будто добродетель ее матери возвращалась к ней.
Но он подходил, касался поцелуем ее губ. Тогда пробуждалась в ней другая кровь, — кровь ее бабушки, и гордость ее исчезала в потребности любви.
Мало-помалу привычка брала свое, и Жермена приучилась к таинственным исчезновениям Куньоли. Она только улыбалась напутствиям, благословениям старухи, как бы предварявшим то блаженство, к которому она приобщалась, находя все прекрасным, лишь бы только он был с ней, с своей дикой нежностью и неистовыми животными ласками, захватывавшими ее с ног до головы.
В награду за свои услуги Куньоль имела всего вдоволь.
Жермена приносила ей еду и одежду. У себя дома она лгала, чтобы выпросить себе побольше, говоря, что Куньоли очень плохо и что конец ее уже близок. А иногда даже брала без спроса.
Однажды сунула в свою корзину рубашки матери. В другой раз положила туда пару одеял из дорогой шерсти. Разрознивала свое белье в своем усердии вознаградить Куньоль.
Лачужка была как нельзя лучше приспособлена для таинственности их свиданий.
Редко кто проходил по шоссе, бесконечно тянувшемуся однообразной лентой между деревьями там, где раньше была старая королевская дорога.
Иногда только раздавался медленный топот лошадиных копыт сквозь глухой шум колес по дороге, хлестали кнуты, и, нагруженные каменным углем, дровами или сеном возы проезжали мимо, пропадая глухим шумом в отдалении.
Они пребывали там одни-одинешеньки. Дверь была заперта, и засов задвинут. Они могли чувствовать себя отделенными от всех остальных людей.
Безмолвие леса как бы продолжалось в тишине небольшой каморки, где лишь выбивали время старые настенные часы, удары которых напоминали кваканье лягушек под лучами солнца.
И мысль прожить такою жизнью весь свой век очаровывала их. Он рассказывал ей о лесах. Свободно ходить по диким дебрям земли было истинной жизнью. Другой такой жизни он не знал. Он не променял бы ее на ферму. Правильность труда, степенная работа крестьянина, возделывающего свой клочок, бороздя пашню с своим братцем быком — претили ему. То ли дело его ремесло. Ничто не могло бы сравниться с удачным ловом, с хорошей проделкой над лесничими и с постоянным пребыванием начеку в засаде. Он любил ружейные выстрелы, пороховой запах, сухой треск курка. Он стал бы непременно солдатом, если бы случилась война. Она слушала, восхищаясь его хвастовством, и в ней возникало желание стать похожей на него. Она почти жалела о своем богатстве фермерши. Если бы была бедна, то стала бы бегать с ним по лесам, и они наслаждались бы вместе дикой жизнью земли. Он глядел на нее долгам взглядом и говорил:
— У тебя к этому не лежит сердце, вот в чем дело.
Однажды он рассказывал ей о Козочке Дюков. Этой было бы под стать быть с ним в одной узде. Одно время она вешалась ему на шею, но ведь девчата то же, что дичь: надо иметь известный возраст, чтобы прийтись по вкусу.
Жермена нахмуривала брови, ревнуя отчасти к этому ребенку, которого ничто не связывало. И она встряхивала головой или пожимала плечами пред этой мечтою делить с ним жизнь, которая никогда не могла бы осуществиться.
Она начинала лелеять другую мечту, что он откажется от своего промысла, встававшего преградой между ними и противопоставляла его бродячей жизни — прочное и серьезное существование фермера. У него была бы лошадь. Он мог бы, все равно, браконьерствовать. Ведь многие фермеры вместе с тем браконьеры.
— Если так, я ничего не имею против, — замечал он мечтательно.
Но как этого добиться? И они обсуждали будущее. Жермена прикидывала даже, сколько может прийтись ей от наследства. Кроме того, у нее будет еще приданое матери.
— Домик лесничего… ты ведь хорошо знаешь. Ищи-Свищи находил смешным, чтобы он когда-нибудь жил в домике лесничего. Это было бы неслыханным делом, и он заливался своим раскатистым детским смехом.
Мысли о будущем мелькали у них среди любовных порывов. Затем наступал вечер, на стенных часах раздавались крякающие удары, и пора расставанья настигала их, как тяжкое бремя.
Эти два первобытных существа сливались во взаимных нежных «прости» и в долгих, нескончаемых поцелуях.
Когда она уходила, Ищи-Свищи бежал к стороне кустарников, избегая быть замеченным. Издали она видела, как его высокая фигура постепенно уменьшалась.
Он ожидал иногда под листвой наступление вечера.
Медленно пылавший красный диск солнца угасал в холодной сумеречной мгле и, витая в мечтах, он брел в лачугу Дюков, чтобы заснуть там своим богатырским сном.
Старая Дюк не расспрашивала его никогда ни о чем. Она, казалось, принимала его, как принимала безропотно бурю, недостачу в хлебе, разные иные случаи, не рассуждая, с бессознательной покорностью судьбе. Однако внутри себя она была поражена происшедшей переменой в привычках парня. Он стал каким-то другим. Но она ни за что бы не раскрыла рта: у него была своя тайна, и ладно. Однажды он послал ее в город попросить у Бейоля денег вперед.
Продавец вручил ей деньги с бесконечными жалобами на то, что ныне нельзя уже рассчитывать на правильную доставку товара. Она сунула монеты за чулок и рысью понеслась по дороге на своих быстрых, как у животного, ногах.
— Вот тебе все, что он дал, и вот что сказал, — передала она ему.
Он тряхнул, смеясь, головой.
— Я сегодня не в ударе. Меня, видно, сглазили. — И радостно и по-братски поделился деньгами с Дюками, которые так часто давали ему и хлеб, и кров.
XXI
Время проходило.
В любви Жермены наступило некоторое утомление. Эти вечные свидания с их однообразием страсти утомляли ее. И потом она смутно сознавала, что той принужденности, с которой она держалась все это время, чтобы не обнаружить перед всеми их отношений, она больше не могла выносить. Было как-то противно все время лгать, так что даже порой у нее возникало желание порвать со всем.
