Джудит Тарр - Дочь орла
Герберт покинул их в том месте, где дорога огибала озеро Констанц, минуя Сан-Галл и Рейхенау. Он отправился на запад, в Реймс. Они же двигались на северо-восток, в центр Германии.
Аспасия подумала, что ей не стоит разыскивать его, но утром, когда караван собирался тронуться в путь, он пришел к ней сам. Глаза его радостно блестели.
— Я возвращаюсь домой, — сказал он.
— Я думала, что твой дом в Оверни — аббатство с таким трудным названием.
— Ориньяк, — сказал он, — ну, конечно. Но это же Франция, понимаешь? Моя родина. Я почти забыл, как люблю ее.
— Не ты один, — ответила она тихонько.
Он положил руку ей на плечо:
— Ничего. Может быть, ты тоже когда-нибудь вернешься домой. Когда кончатся все твои приключения.
— Может быть, — согласилась она.
Они помолчали. Его мул потянулся к кустику травы, который уже приметил для себя мул Аспасии. Мул ее старался оттолкнуть того. Аспасия оттащила своего в сторону.
Вдруг Герберт шагнул к ней, обнял ее и крепко поцеловал в обе щеки — так в Галлии прощаются с родными. Пока она собиралась с мыслями, он осенил ее крестом и пошел прочь, ведя за собой своего мула.
— Мы еще встретимся, — крикнул он, оглянувшись.
Без Герберта дорога показалась ей опустевшей. Остался Исмаил, она часто видела его верхом на гнедом скакуне. Но его присутствие не возмещало ей разлуку с Гербертом. Вряд ли их отношения можно было назвать дружескими. Он никогда не заговаривал с ней первым. Казалось, он находится рядом с ней по необходимости — как личный врач Феофано.
Слава Богу, в помощи врача они нуждались нечасто, хотя путешествие в горах нравилось Феофано еще меньше, чем Аспасии. Как ни утомительно чувствуешь себя в носилках, в фургоне еще хуже, но Феофано не могла разрешить себе идти пешком. Императрица Аделаида частенько шла пешком, но ведь она была местной уроженкой. Византийка Феофано знала, что приличия необходимо соблюдать в любых условиях.
Однако, несмотря на неудобства путешествия, она была в добром здравии и почувствовала себя еще лучше, когда они спустились, наконец, в германские леса. Лето было в разгаре. Даже в густой лес заглядывало солнце, и темные ели отсвечивали золотом. От них шел ни с чем не сравнимый аромат. Они ехали по холмистой равнине, и темный дремучий бор постепенно сменялся более светлыми дубовыми и буковыми лесами, полянами, покрытыми мхом, а иногда они видели голубое озеро или голубое блистание реки.
Феофано ожидала увидеть дикий край, и он таким и оказался. Но она и представить себе не могла, как он красив. К тому же она не думала, что в стране так много городов и деревень; правда, они находились на больших расстояниях друг от друга, но они разрастались вместе с ростом империи.
Император был в прекрасном настроении, когда они ехали древними дорогами, построенными еще римлянами, по лесным тропам, когда останавливались на ночлег то в аббатстве, то в замке, то в городе, окруженном крепостными стенами, а однажды даже в лесной хижине. Царственное величие никогда не покидало его, но здесь он будто помолодел. Как-никак, но Италию он завоевал, а это была его родная страна, населенная людьми одной с ним крови. Здесь его приветствовали от всего сердца, каждый был счастлив увидеть его. Он был своим.
В глубине души Аспасия злорадствовала, видя императрицу Аделаиду не в своей стихии. Люди называли ее ломбардской королевой. Конечно, ей оказывали всяческие знаки внимания, но она все-таки оставалась королевой чужой страны.
Феофано еще предстояло завоевать любовь своих подданных, и она делала все, чтобы они признали в ней свою королеву. Сейчас, когда ее жизнь уже вошла в колею, она не так торопилась закончить свой туалет до прихода Оттона и частенько беседовала с Аспасией по вечерам, как в былые времена. Оттон все так же спешил к ней и по-прежнему был полон нежных желаний, но она уже управляла своими чувствами.
— Я поступала жестоко с тобой, — сказала она Аспасии в один из таких вечеров.
Они находились в германском городе с труднопроизносимым гортанным названием. В этом городке все было деревянным — и дома, и крепостные стеньг; только небольшой храм был каменным, и они ходили сегодня туда смотреть на славившееся поразительной красотой резное изображение Богоматери. Им представили и резчика, красного от смущения и совсем растерявшегося от такой чести, и Феофано высказала свое восхищение его искусством по-германски, еще не очень уверенно произнося слова. Она привела всех в восторг.
Аспасия расчесывала ее прекрасные волосы, а она наслаждалась покоем после напряженного дня.
— Я вообще тебя не замечала. Как ты только это терпела? — спросила Феофано.
— Очень просто, — отвечала Аспасия, тщательно разбирая длинные пряди. — Когда ты ничего не требуешь, я отдыхаю.
— Неужели я… — Феофано, полуобернувшись, уловила лукавый блеск в глазах Аспасии. Ее глаза на миг опасно сузились, потом ее взгляд прояснился: — Да, еще вот что. Похоже, я забыла, что люди умеют смеяться.
— Неужели ты никогда не смеешься со своим императором?
Феофано вспыхнула.
— Понимаешь, я не об этом. Смеяться вместе с тобой. Он же не понимает, над чем может смеяться женщина. Если это не он начал смеяться, то смех раздражает или обижает его. Он всегда хочет быть первым, понимаешь? Он терпеть не может быть вторым.
— Понятно, — сказала Аспасия.
— Его очень раздражает, — продолжала Феофано, — что у него есть титул, есть корона, что люди кланяются и заискивают перед ним, но он не настоящий император. Над ним всегда его отец. Он направляет каждое его движение. Ты знаешь, что сделал его отец в Сан-Галле?
Аспасия уже слышала эту историю; но выслушала ее еще раз.
— Они были в часовне, — рассказывала Феофано, — в праздник Вознесения, его величество стоял один в нефе и держал жезл. Он нарочно уронил его, чтобы посмотреть, что сделают монахи: забудут ли про службу и прибегут поглядеть, что случилось, или будут служить дальше, как ни в чем не бывало. Конечно, они продолжали службу: в Сан-Галле строгая дисциплина. Но когда мой муж узнал об этом, он сказал мне: «Странно, что он решился выпустить из рук свой жезл, ведь он так крепко держит свое королевство».
Аспасия отложила гребень и разделила волосы на пряди, чтобы заплести в косы. В Феофано словно проснулась ее прежняя детская неугомонность.
— Я знаю, почему он так поступает. Ему пришлось бороться, чтобы завоевать свое королевство, и опять бороться, чтобы сохранить его. Своего первого сына от английской принцессы, Людольфа, он любил так сильно, как только он способен любить. Но этот Людольф восстал против него, когда он решил жениться второй раз — на ломбардской королеве. Людольф боялся, что, если у них родится сын, он станет наследником. Все в конце концов уладилось, и Людольф оставался наследником, даже когда родился мой Оттон. Но Италия убила Людольфа. У него была лихорадка. Но еще раньше император решил воспитывать Оттона так, чтобы он никогда не смог выступить против него.
