Елена Арсеньева - Лживая инокиня (Марья Нагая — инокиня Марфа)
В конце концов игра надоела Грозному, и он на время оставил мысли о жене-англичанке. И тут-то Вельский подсуетился, сосватав государю красавицу Марью Нагую.
Посаженым отцом жениха был его сын Федор, посаженой матерью[2] — сноха Ирина. Другой сын, Иван Иванович, был тысяцким[3]. Дружками были: со стороны невесты — недавно пожалованный в бояре Борис Годунов, со стороны жениха — князь Василий Иванович Шуйский. И вот наконец над склоненной Марьиной головой прочли молитву, туго заплели ей косы, возложили царицын бабий убор. Новая, странная жизнь началась для нее!
Она повиновалась отцу безропотно — и в голову не пришло бы противиться. К тому же льстило заискивание, с которым на нее начала поглядывать родня сразу же, как свершилось сватовство. Марьюшка понимала, что именно ей обязана семья прекращением опалы и возвышением. А ведь дело с соседом совсем уже было слажено, еще какой-то месячишко — и быть ей захудалой боярыней Крамской. Нет, уж всяко лучше, наверное, царицею, хоть жених и слывет извергом. И пусть за зверя-изувера, чем сидеть в вековухах или перебиваться с хлеба на квас.
Не одна птичка-бабочка летела на огонек тщеславия, подобно Марьюшке, не одна сожгла свои крылышки, поняв, что быть царицею — это прежде всего обречь себя на невыносимую скуку.
Никакой радости, никакой утехи! Хоть невелика была ее воля девичья у строгого батюшки и ворчливой матушки, а все же вольнее было. Бывало, в церковь сходит, на людей поглядит, себя покажет… Марьюшка любила в церковь ходить и числилась у родни богомолкою, хотя больше всего привлекала ее радость посмотреть на другие лица, на других людей, не то что эти, домашние, приевшиеся. А теперь даже в церкви стоит она на отдельной половине, словно отверженная или заразная, и даже в поездке на богомолье нет никакой радости.
…Боже мой, одна, одна, всегда одна! Сядет за пяльцы, вроде бы увлечется работою, начнет подбирать шелка разных цветов и катушки с золотой и серебряной нитью для одеяния преподобного Сергия — молодая царица дала обет вышить пелену на гроб святого, — но никакая работа не в радость, если о ней не с кем поговорить. Выйдет в светлицу — полсотни вышивальщиц тотчас вскакивают из-за пялец и падают в ноги. Поначалу это тешило тщеславие Марьюшки и забавляло ее, потом стало злить. Сколько раз ни войдешь, они кувыркаются, как нанятые!
Она проходила меж рядов, и глаза разбегались при виде творимой здесь красоты. Лики ангелов и святых расшиты шелком тельного цвета — тонким-тонким, чуть не в волосок, и как расшиты! Чудится, живые лица постников глядят строгими очами, шевелятся бескровные губы и шепчут: «Да молчит всякая плоть!»
Эти слова Марьюшка прочла на кайме одной из церковных пелен, вышитых еще сто лет назад, при Софье Фоминичне Палеолог В Троицкой лавре и прочла. Только тогда она еще не понимала, что это значит, — не успела понять. Но чем больше дней ее замужества проходило, тем яснее становилось Марьюшке, сколько боли навеки запечатлела неведомая вышивальщица. «Да молчит всякая плоть…»
В первую брачную ночь ее так трясло от страха, что запомнила только этот страх и боль. Не то чтобы она чувствовала отвращение к мужу… Скромница, выросшая в духе беспрекословного послушания воле отца, Марьюшка не заглядывалась на молодых красавцев. Но все же осмелилась — заикнулась, что жених ей в дедушки годится. Отец рассердился:
— Да что такое молодость? Что такое красота? Кто силен и славен, тот и молод. Кто могуч и богат, тот и красив.
Ну и, само собой, старинное русское, непременное:
— Стерпится — слюбится. Не слюбилось…
Вскоре Иван Васильевич и сам понял: он совершил страшную ошибку, прельстившись юной красотой девочки, которая годилась ему в дочери. Наложница… он приобрел только очередную наложницу!
Постепенно муж почти совсем перестал навещать Марьюшкину опочивальню. Старые боярыни, те, что давно служат при дворе, всяких цариц видели-перевидели, и хоть говорят Марьюшке льстивые речи, не раз замечала она злорадные взгляды старух. Небось думают: «Быстро же надоела она государю! Недолго, видать, Нагим от сладкого пирога откусывать, того и гляди, загремит молодка в монастырь… Небось в Тихвинский, к Колтовской отвезут!»
Ребенок! Если бы у нее родился ребенок, нечего было бы бояться монастыря. Как бы ни сделался хладен к ней государь, он не посмеет отправить в затвор монастырский мать царевича. Даже он, которому закон не писан, — не посмеет! Почему же она никак не может зачать? Ведь уже другой год замужем! И не оттого ли государь почти бросил к ней хаживать, что убедился в ее неспособности к деторождению?
Теперь она верила во все долетавшие прежде и казавшиеся неправдоподобными слухи. будто царь снарядил посольство в Англию: снова начал искать невесту за морями. И кто решится отказать могучему царю Московскому?!
Тогда — все, конец. Тогда дела ее совсем плохи… может быть, сейчас, в эту самую минуту, муж ее обдумывает, когда именно послать бесплодную, опостылевшую, ненужную больше седьмую женищу[4] с ее горючей тоской и мечтами о ребеночке в монастырь!
Но вот однажды случилось долгожданное.
Душно и темно в опочивальне, только дрожат в свете лампадки лики святых. Раньше Марьюшке чудилось, что они кривятся недобро, сулят ей всяческие напасти, она даже крестилась зажмурясь, боясь пристальных темных очей, а теперь мнится, будто Спаситель и Богородица, а также святой Дмитрий Солунский с трудом сдерживают умиленные улыбки.
Царица тихонько подышала на темноволосую головку лежащего рядом с нею крохотного существа.
— Дитятко ненаглядное! Царевич мой драгоценный!
Осторожно коснулась губами выпуклого лобика — и перевела дух. Ночной жар спал. Слава богу! Слава богу! При малейшем недомогании сына ей кажется, будто ее саму вот-вот зароют в могилу…
До чего же болезненный и хилый родился у нее ребеночек! Как часто плачет он, как часто кричит своим тоненьким, писклявым голосочком, словно боится чего-то! Неудивительно, если вспомнить, сколько страхов натерпелся вместе с матерью, еще лежа в ее утробе Государь во гневе убил своего старшего сына Ивана, наследника… Судачили, будто поймал сына на сношениях с Баторием; будто Иван всерьез задумал сжить отца со свету, а самому воссесть на престол; будто царевич вступился за жену, наряд которой настолько не понравился государю, что тот огрел беременную женщину своим посохом, ну а следующий удар лишил его старшего сына… Чего только не болтали!
Марьюшка, честно говоря, не больно-то хотела знать правду. Теперь из множества ее страхов остался один — обычное беспокойство матери за здоровье дитяти. Монастырь? Какой монастырь? Не бывало того, чтобы отправляли в монастырь мать наследного царевича!
