Татьяна Богатырева - Загробная жизнь дона Антонио
Загробная жизнь благородного дона Антонио Гарсия Альвареса де Толедо-и-Бомонт, графа де ла Вега, началась около пяти часов пополудни десятого августа тысяча пятьсот… или тысяча шестьсот… не будем уточнять, года от Рождества Христова. С палящего солнца, радостно — деловитого ора по-английски и сладкой винной лужи под щекой. Странно, но боли он не чувствовал, — вообще ничего не чувствовал, вместо привычных ощущений была легчайшая пустота! — хотя ясно помнил, как английский клинок задел по боку как раз перед тем, как что-то еще раз ударило его по голове, и он умер.
«Каналья капитан, не поделился флорентийским трофейным, зря пропало», — только он успел подумать какую-то чушь и скорее от растерянности попытался нащупать шпагу, как его грубо вздернули над палубой за волосы.
— Эй, Смолли, еще живой испа!.. — завопили позади надтреснутым басом.
Вопль оборвался на полуслове. Антонио Гарсия Альварес де Толедо — и… не будем утомлять тебя, достойнейший читатель сих строк, перечислением всех имен благородного дона, а назовем его просто, по-семейному: его светлость граф де ла… э… то есть Антонио. Даже Тоньо — как называл его в приступах нежности отец и как кликала его в детстве нянюшка. Так вот, Тоньо намного быстрее, чем читаются эти строки, пнул англичанина в колено крепким испанским каблуком. Пнул он даже прежде, чем успел сосчитать количество «голых дьяволов» вокруг. Их было преизрядно, так что единственным разумным вариантом было бы притвориться покорным ягненком… Но этот вариант благородный дон не рассматривал в принципе. Как неблагородный, недостойный истинного идальго и не годный ни при жизни, ни тем более после смерти. Потому Тоньо попытался тут же обезоружить онемевшего от адской боли противника и рвануть… да хоть к ближайшему проклятому английскому пирату!
Увы.
То ли слава испанских сапог оказалась несколько преувеличена, то ли в матросы к каналье Моргану нанялся сам морской дьявол, не суть. А суть в том, что англичанин и не подумал выпустить волосы благородного дона — знатную, надо сказать, черную и вьющуюся по испанскому обычаю гриву, — и ни черта у благородного дона не вышло в смысле героически погибнуть (еще раз, уже окончательно), прихватив на тот свет как можно больше врагов Испании. Вышло лишь заработать пинок тяжелой английской ногой пониже спины и совершенно неромантичный и негероический фонарь под глазом. Тяжелой английской рукой.
Тут бы нашему дону посетовать на некуртуазность английских пиратов и смириться перед тяжкой дланью судьбы, подвесившей его, как беспомощного кутенка, между жизнью земной и подобающим местом на том свете, но не тут-то было. Благородные доны так просто не сдаются!
Так что целых пять секунд дон потратил на обзаведение новыми синяками, а заодно наделением синяками и ссадинами проклятых пиратов, раз уж ни на что более серьезное он сейчас был не способен. Справедливости ради стоит отметить, что пиратам досталось больше, ибо лягаться твердыми каблуками куда сподручнее, нежели босыми пятками, а оружия пираты не применяли — не лишаться же столь редкого на безлюдных океанских просторах развлечения, как живой пленник!
Под ругательства как минимум на пяти языках благородного дона повалили лицом на немытую палубу — вот бы всыпал матросам горячих боцман «Санта-Маргариты», увидев эти затоптанные винно — кровавые пятна! — и связали руки крепкой ямайской веревкой. Происхождение ее опытный в торговых и такелажных делах дон определил по колючести, ведь как известно, ямайские веревки сродни ямайскому рому: самые крепкие и самые колючие на обоих океанах.
«Доска, рея или английские канальи придумают развлечение похлеще?» — думал Тоньо, вопреки звенящей в голове пустоте пытаясь понять, где ж тут пороховой трюм и как до него добраться, и любуясь сквозь дыру в борту фрегата розовеющими краями облаков и пенными бурунами, вскипающими за треугольными плавниками.
От вида этой дыры рачительного боцмана «Санта-Маргариты» хватил бы удар, но он, по счастью, из акульего брюха ее уже не видел.
— На доску испанскую сволочь! — Поругавшись всласть и обменявшись по инерции парой тычков и зуботычин, пришли к единому мнению «голые дьяволы».
«Прими, Иисусе, мою душу и даруй самую горячую сковороду каналье Моргана вместе с…» — начал кроткую молитву Тоньо, представляя, как красиво будет гореть сначала на море, а потом в аду весь пиратский бриг, и готовясь отойти в мир иной. Но тут приготовления к похоронам и фейерверку прервал глас не божий, а вовсе даже человечий:
— Стоять, якорь вам в корму!
Тоньо мысленно помянул морского дьявола: бриг и не думал гореть, а в голове по-прежнему была невыносимая легкость и бессмысленность бытия. Зато прямо перед глазами воздвиглись, иначе и не скажешь об этом монументальном сооружении, загорелые дочерна, грязные ноги, размером подходящие элефанту, а не матросу.
Одна из ног пнула благородного дона в бок.
— Поднимите эту медузу, и к капитану!
Кто-то из пиратов вполголоса возмутился: чиф отобрал у них законное развлечение! Но на него шикнули, мол, капитану Моргану виднее, как развлекаться команде.
Тоньо снова крайне некуртуазно, за волосы, вздернули над палубой, и он уперся взглядом в волосатую грудь элефанта. Выше курчавых рыжих зарослей располагалась оскорбляющая взор божий рябая рожа, перекошенная багровым шрамом, а снизу джунгли терялись в дранных холщовых подштанниках, препоясанных платком изумрудного турецкого шелка. Глаз у старпома был только один, зато он вращался и таращился за двоих.
Больше ничего интересного Тоньо рассмотреть не успел, если не считать досок палубы, куска моря и абордажных крюков, все еще скрепляющих поверженную гордость испанского флота, тридцатипушечную «Санта-Маргариту», с английским бригом «Роза Кардиффа». Его проволокли по сходням, едва не уронив между бортами, и дотащили до группы размахивающих руками и орущих над грудой мешков пиратов.
— Сэр, еще один испанец! — крикнул старпом, заглушая гам.
Пираты расступились. Благородного дона толкнули в спину, так что он с размаху грохнулся на колени перед мальчишкой лет пятнадцати на вид. В отличие от пиратов, мальчишка был одет, даже чисто и почти прилично: в полотняные штаны, чулки и туфли с пряжками, а сверху — щегольскую батистовую рубаху и ультрамариновый бархатный дублет с золотым кантом. Волосы у него были выгоревшие почти до белизны, заплетенные в обычную моряцкую косу, а сам он — тонок и миловиден, как девица. Разве что выражение лица девице не подходило, никакой мягкости и нежности, пристойной слабому полу, одна лишь оружейная сталь.
