Барбара Картленд - Глубинное течение
Эрлайн мало с кем дружила, а уж не откровенничала вообще ни с кем, однако самые проницательные из знакомых порой с изумлением догадывались, что львиной долей своего успеха Саймон обязан жене.
Ведь именно Эрлайн, обладая практическим складом ума, не забывала вовремя отсылать заказчикам законченные картины, постоянно поддерживала связи Саймона с благожелательными критиками и владельцами крупных галерей.
Однако после ее смерти праздная публика, обожавшая Саймона и с жадным восторгом смаковавшая малейшие подробности его богемной жизни, едва ли заметила исчезновение верной жены.
Эрлайн умерла после рождения My. Глупая, нелепая смерть, причиной которой послужило простое легкомыслие: настойчивое желание Саймона до последней минуты оттянуть возвращение с континента, из-за чего пришлось пересекать Ла-Манш в жесточайший шторм, а заказать каюту заранее он не удосужился.
Когда Эрлайн добралась наконец до лондонской квартиры и Саймон сдал жену с рук на руки Нэни, женщина была уже при смерти. Пневмония сделала свое дело: роды My оказались необычайно тяжелыми, с мучительными осложнениями, и Эрлайн произвела на свет слабенькую девочку, которой суждено было отныне и навсегда с усилием цепляться за жизнь.
Неясно, осознал ли Саймон сразу же размеры свалившегося на него несчастья. Казалось, он обезумел от горя, но скорбь его со стороны выглядела несколько преувеличенно-театральной.
Ведь в основе его отчаяния крылась немалая доля эгоизма, и он всех подряд донимал одним и тем же вопросом: как же теперь ему, художнику Саймону Прентису, управиться с четырьмя детьми, из которых только старшая дочь способна сама позаботиться о себе?!
В описываемое время Кей только-только заканчивала школу, причем почти все детство она провела среди родственников матери — людей довольно провинциальных, лишенных вкуса — которые не вызывали у Эрлайн особой симпатии.
Саймон всерьез никогда не опасался особых хлопот с Кей, а вот дальнейшая судьба одиннадцатилетнего Реймонда, дочери Фенелы семи лет и месячной малышки действительно повергала его в тягостное раздумье.
Спасение пришло в лице Нэни, взявшей на себя весь груз домашней ответственности. Она сразу же заявила Саймону, что Лондон — не место для «бедных осиротевших крошек», которые нуждаются «в глотке Богом благословенного свежего воздуха», чтобы расти крепкими и здоровыми.
Живя в Фор-Гейбл, дети ничего толком не знали и весьма мало что слышали о событиях, происходящих в окружающем их бурном мире. Относительно же собственного отца они прочно усвоили одну истину: папа имеет привычку появляться, как внезапно налетевший морской шквал, врываться в дом, переворачивать там все вверх дном, тормоша его обитателей и вызывая невероятный шум и оживление.
Затем он обычно исчезал столь же неожиданно и стремительно, как и появлялся, оставляя после себя покой и тишину, казавшиеся первое время даже странными, поэтому дети никак не могли понять, то ли они скучают по отцу, то ли с облегчением наслаждаются свободой и домашним уютом в его отсутствие.
И в самом деле — как составить собственное твердое мнение, если даже Нэни ничем не выдавала своего отношения к происходящему?
Однажды полушутя-полусерьезно Саймон принялся обвинять ее, что она настраивает детей против родного отца. И вдруг наткнулся на свирепую отповедь со стороны старой женщины:
— Я не допущу, чтобы хоть один из моих подопечных ангелочков погубил свою невинную душу! — заявила она.
— Ах, так вот значит как вы обо мне думаете! — вызывающе отвечал Саймон.
— Лгать не приучена, — решительно отрезала в ответ Нэни.
А Фенела с годами все сильнее напоминала свою покойную мать. Саймон часто вздрагивал, как от внезапной внутренней боли, неожиданно сталкиваясь где-нибудь с дочерью или наблюдая, как она входит в комнату.
Для полного сходства не хватало только одного — рыжей шевелюры, ибо Фенела уродилась темноволосой, а Саймон положительно был не в состоянии признать и оценить женскую красоту иначе как только в обрамлении огненных локонов.
My тоже родилась темноволосой, однако тип ее внешности разительно отличался от облика старшей сестры. С самого рождения My представляла собой именно то, что Нэни обычно называла «малышка с картинки».
Реймонд однажды высказался: «My — это настоящая коробочка с шоколадками: с большими такими, сладкими, с нежной начинкой, а коробочка еще вдобавок сверху перевязана широченными и самыми гладкими на свете атласными лентами!»
Перед очарованием My не мог устоять никто, и она счастливо упивалась всеобщим вниманием, словно ласковый котенок.
Появление Тимоти и Сьюзен после свадьбы отца с Айниз в 1936-м в сущности мало изменило жизнь семьи. Очередной брак Саймона Прентиса не имел для его детей ровным счетом никакого значения.
После смерти Эрлайн бесконечно много женщин в той или иной роли появлялись в жизни Прентиса и уходили; так что одной больше, одной меньше — какая разница? Пускай даже отцу и вздумалось надеть на ее безымянный палец золотое колечко…
Разумеется, до жителей округи доходили смутные скандальные слухи о Саймоне Прентисе, но человеку с его именем заранее прощалось все: ведь гений, не кто-нибудь!
Однако трогательному дружелюбию жителей графства пришел конец, стоило самому Саймону Прентису поселиться в Фор-Гейбл. Сразу же по его прибытии возникла масса сплетен, одна невероятнее и злее другой. Большинство из них не имело под собой ни малейших оснований, но многие, — увы! — были чистой правдой.
Одна из таких историй, от которой у каждого нового слушателя неизменно захватывало дух, произошла с местной видной церковной деятельницей, леди Коулби. Эта престарелая дама, владелица ближайшего поместья и одна из влиятельнейших персон в округе, однажды решила навестить соседа.
Ее встретила служанка и по неопытности провела прямо в мастерскую, где в это время работал Саймон.
Так уж повелось, что писал он обычно в окружении большинства своих домочадцев. В углу просторного помещения Реймонд и Фенела играли в настольный теннис, My укачивала кукол и, как могла, аккомпанировала себе на игрушечном пианино.
В момент появления гостьи Саймон как раз только что оторвался от мольберта и немного отступил назад. Служанка издала в дверях невразумительный звук, из которого никто толком ничего и не понял.
Прентис вполоборота взглянул на посетительницу и — вне всякого сомнения! — при виде такого красавца-мужчины та не могла сдержать невольного восхищения, и кто знает? — может быть, полузабытое кокетство даже заставило чаще вздыматься ее увядшую грудь.
