Лидия Джойс - Искушение ночи
Любопытство его росло с каждой минутой.
– Признаться, я не надеялся, что вы придете. Леди Виктория усмехнулась: – Без сомнения. Именно поэтому я здесь. – Она удобнее устроилась в кресле и слегка расслабилась.
Хитрая, ловкая и довольная, подумал Байрон. Она вознамерилась воевать. Сузив глаза, он решил изменить тактику и ринулся в бой:
– Я ничего вам не обещал.
– И ничего не получите, если не измените тактики, которую умной не назовешь. – В ее бархатном голосе Байрон уловил стальные нотки.
У этой кошки есть когти, отметил он про себя не без удовольствия.
– Объясните, что вы намерены делать?
Леди Виктория сменила дежурную улыбку на ухмылку, не лишенную злости. Но, как ни странно, Байрон в этот момент мог бы назвать леди красивой.
Он был не слишком разборчив в своих связях, спал и с высокородными, и с простыми, но всегда гордился своим эстетизмом, когда речь шла о достоинствах женщин. Леди Виктория была высокого роста, что соответствовало моде. Волосы у нее были бесцветные и вялые. Он ничего не мог сказать о ее теле, кроме того, что оно более худощаво, чем того требовала мода, облачено в ужасное платье и, судя по всему, не менее ужасный корсет. Но мысль о корсете и наверняка чудовищном нижнем белье почему-то вызвала у Байрона не отвращение, а опять-таки любопытство.
– У брата нет денег, – заявила Виктория. – Отец в этом месяце лишил его дохода, и он вынужден оставаться в Рашворте.
Байрон вздохнул. Наступило молчание. Виктория не шелохнулась, лишь смотрела на герцога из-под опущенных ресниц, словно пыталась рассмотреть его лицо, скрытое в тени. Герцог тоже не сводил с нее глаз. Наконец он заговорил.
– Именно этого я и ожидал, – произнес он. Леди Виктория на мгновение напряглась. Хорошо хоть какая-то реакция, подумал Байрон.
– Чего именно? – спросила Виктория.
На мгновение она перестала следить за своим голосом, и Байрон с удовольствием заметил, что он у нее именно такой, ласкающий слух, как тогда, когда она дразнила его. Было бы жаль узнать, что столь прекрасный инструмент – всего лишь подделка.
– Я уже сказал, чего именно, дорогая леди Виктория. – В его голосе прозвучало удовлетворение. – Я был бы разочарован, окажись Гиффорд способным выполнить свои обязательства.
Виктория нахмурилась. Байрону показалось, что это лучше, чем личина незаинтересованности, но ничто, конечно, не могло сравниться с тем мимолетным обещанием улыбки.
– Вы хотите, чтобы его бросили в тюрьму?
– Будущий пэр в долговой тюрьме? Вряд ли такое возможно. Но я хочу, чтобы позор вашего брата запятнал его родословную до седьмого колена.
Он улыбнулся, наслаждаясь богохульством, ибо взял на себя роль Господа Бога.
– Зачем вам это? – спросила Виктория, едва сдерживая ярость.
Этот вопрос лишил Байрона удовольствия, вызванного ее реакцией.
– Потому что он взял то, что было моим. Каждое слово было горьким, как желчь. И он продолжил, не понимая, почему отвечает ей, хотя у нее нет никаких прав требовать от него ответа – и еще меньше прав услышать правду. Но какое это имеет значение? Как она может этим воспользоваться? Вряд ли в ее положении это даст ей какое-либо преимущество. Однако эта рана даже три года спустя по-прежнему жгла.
– Он разрушил нечто и полагал, что я соглашусь взять это нечто после него – нечто безупречное и совершенное – и притворюсь, будто ничего не заметил.
Леди Виктория широко раскрыла глаза от удивления, которое, конечно же, было фальшивым.
– Женщина, – тихо проговорила она.
– Да. Женщина. Жалкое, хныкающее создание, но то, которое мне было нужно. Гиффорду она тоже понадобилась, но только как игрушка. Жена предполагаемого наследника герцога или любовница графского сына. Уверен, Гиффорд проделал все очень просто.
«Урод! Чудовище!» Он знал, что Гиффорд называл его так, ухаживая за Летицией; а что еще негодяй наплел ей между сладкими увещеваниями, Байрон мог лишь предполагать.
– Теперь я буду мстить. Зачем мне фунт его плоти, когда я могу содрать с него тысячу фунтов гордости?
Виктория долго молчала. Лицо ее оставалось невозмутимым. Наконец она заговорила, ее глаза нашли его глаза в полумраке.
– Итак, вы призвали меня сюда, чтобы начать осуществление своей мести. – Она склонила голову набок, словно ожидая ответа. Он ничего не сказал; ответ и без того был ясен. – И уже начали проигрывать. В ее голосе слышалось раздражение, жесткое, циничное, насмешливое. Такой голос мог быть лишь у женщины, много повидавшей на своем веку и давным-давно утратившей иллюзии. Нет, она не черствая сухая старая дева. Не пресыщена, не разочарована. Она – наблюдательница, всю жизнь просидевшая в тени, свободная, внимательная, беспощадная. Судит ли она его теперь? Байрон встревожился.
Она продолжала:
– Чтобы ваше обращение со мной унизило моего брата, он должен был бы заботиться обо мне. Но ему нет до меня никакого дела. Джек уедет в Париж, в Неаполь или Вевей, как только уговорит отца смягчиться, и будет жить там в расточительной бедности, покуда не получит наследство. Поскольку его ничуть не волнует его репутация, то личные неудобства, с которыми сопряжена бедность, вызовут у него лишь некоторое замешательство.
Слова, слетавшие с ее уст, казались репликой из какого-то грубого фарса. Глухой к оскорблениям, нечувствительный к ударам по гордости, не видящий собственного падения... Может ли существовать такой человек? У Гиффорда было все, о чем мечтал Рейберн; Гиффорду не нужно было красться в темном плаще по окраинам аристократического общества, он мог блаженствовать в свете и улыбаться, будучи уверен, что его принимают, даже обожают, в то время как эксцентричность Рейберна терпят только ради его титула. И когда он, Рейберн, поставил под угрозу все это благополучие, родная сестра Гиффорда вдруг сообщает, что ее брату все это безразлично? Это был удар под дых. Байрон не сомневался в том, что леди говорит правду. Единственным утешением – и весьма небольшим – для него было то, что если месть не удастся, Гиффорд останется хорошим капиталовложением, так же как еще полдюжины молодых денди, к которым он тайком послал своего агента, чтобы тот купил их долги по пенсу за фунт. Но Байрон не мог смириться с вероятностью своего поражения – пока не мог. Месть могла остаться не чём иным, как мечтой, плодом воображения, но все равно мечта эта была сладостна.
– В таком случае зачем вы здесь? – осведомился Байрон, подавив желание стереть довольную улыбку с ее лица. – Вы души не чаете в брате и хотите спасти имя, которое он не ценит?
