Девушка в белом кимоно - Ана Джонс
— Ах!
Окаасан!
Слезы брызнули одновременно с лихорадочным движением рук.
Ее руки притянули меня к ней, не обращая внимания на то, что я была вся мокрая. Она покачивала меня, положив подбородок мне на плечо, отчаянно цепляясь пальцами за мою спину. Мое сердце бьется так, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Я не нахожу слов, потому что все они кажутся бессмысленными и далекими от того, что я чувствую, как небо от земли. Ими невозможно выразить то облегчение, благодарность и глубочайшее успокоение, которое я ощущаю в ее объятиях!
И я не пытаюсь.
Спустя мгновение, а может, два или три, окаасан ослабляет объятия и отстраняется. Ее губы сжаты в узкую линию. Ее яркие блестящие глаза, кажется, спрашивают: «У тебя все хорошо? Ты счастлива?»
Ответ ясно читается в моих глазах: «Теперь да». Она удовлетворенно кивает и вытирает мне слезы подушечками больших пальцев.
Затем шумно вздыхает и смеется:
— Хорошо, что тебе еще не накладывали косметику.
Комок в горле не дает мне ответить. Я стараюсь от него избавиться, все еще не веря, что она здесь.
— Я не могу остаться на церемонию, Наоко. Отец не знает, что я сюда пошла. Но я услышала в ветре твое желание. Оно призывало меня во сне, а потом появился твой Хаджиме, и... — долгим вдохом через нос она собирается с силами. Вместо слов она просто указывает на низенький столик возле кухни.
Там, разложенный на шелковом чехле, лежит ее сиромуку.
Теперь мои слезы потекли потоками. Я не заслуживаю такой любви. У меня нет слов, чтобы выразить свою благодарность, только слезы. Я стараюсь сдержать всхлипы.
Мама улыбается, потом отходит к двери. Она уходит? Но она только приоткрывает ее и манит кого-то взмахом руки. Маико и Исури врываются внутрь и закрывают за собой дверь. Хаджиме, доставив самый драгоценный подарок, исчез. Я полюбила его еще сильнее.
Заметив, что женщины смотрят на сиромуку, я перепугалась. А как же наряд Исури! Они были так добры ко мне, а я их оскорбила!
От паники по шее побежала горячая волна, я судорожно искала способ выразить ей свою благодарность.
— Исури, я... я...
— Даже не думай об этом, Наоко, — голос Исури звучал мягко, понимающе. Она смотрела на нас широко раскрытыми глазами. — Ну конечно, тебе надо надеть сиромуку твоей матери. Конечно же.
Я склоняю голову в глубоком поклоне, со смирением, потрясенная проявленной ко мне добротой.
— Благодарю тебя, Исури, — произношу я, безуспешно пытаясь вытереть слезы.
— Луна ужасно нетерпелива, — говорит Маико, сияя улыбкой. — И скоро она прогонит ночь, так что нам надо поторапливаться. Сначала косметика и прическа, а потом мы нарядим невесту.
Я смотрю на окаасан и беру ее за руку. Мне не нужно произносить ни слова, она понимает, о чем я ее прошу.
— Как же я уйду, не увидев тебя в свадебном наряде? Мать не сможет сделать такого, было бы слишком жестоко ожидать от нее подобного.
Она приподнимает мою руку и прижимается к ней грудью, чтобы я почувствовала, как бьется ее сердце. Ровный и сильный ритм.
— Да? Оно наполнено кровью и сильное. Я здесь, и эти минуты принадлежат нам. Небеса не смогут отказать мне в этой радости, доченька.
Я ничего не принимаю как должное. И хоть я и не заслужила подобного счастья, оно было даровано мне. Однако небеса переменчивы, и я об этом знаю. Поэтому сейчас я улыбаюсь матери, моим новым подругам и судьбе. Даже ощущая дыхание дракона на шее: возможная беременность, отъезд Хаджиме на недели, то, что я буду здесь жить одна, — я все равно понимаю, что, когда небеса роняют на тебя сливу, тебе следует раскрыть ладони.
ГЛАВА 14
Америка, настоящие дни
В течение нескольких дней я заметно продвинулась в уборке папиного жилища, но не нашла почти ничего из того, что могло бы пролить свет на его прошлое. Эмоциональные качели между горем и злостью вымотали меня до предела, и папины друзья и соседи внесли в это состояние свою лепту. Из лучших побуждений они шли ко мне нескончаемым потоком, принося приготовленные ими блюда, накрытые фольгой, и соболезнования. Холодильник был уже забит всевозможными запеканками, но у меня не было аппетита, как и желания или слов, чтобы вести одинаковые беседы. Но у меня хотя бы хватало такта не озвучивать свои мысли.
— Он был хорошим человеком...
Хорошим человеком, хорошо умевшим хранить свой большой секрет.
— Теперь он вместе с твоей мамой...
А моя мама знала о том, что у него есть еще дочь?
Эта мысль запала мне в сердце и не желала из него выходить. Они вдвоем хранили эту тайну от меня, или мы вдвоем с мамой ничего об этом не знали? Мне не нравился ни один из этих вариантов, поэтому, вместо того чтобы тратить время на предположения, я делала перерывы между упаковкой его вещей, заталкивала свои эмоции поглубже и занималась кое-чем полезным: расследованием.
В письме отец сказал, что стал отцом девочки, а значит, факт рождения должен быть где-то задокументирован. В строку браузера на своем ноутбуке я впечатала: «записи о рождении в Японии 1950-е», и просмотрела результаты.
Американское посольство в Токио не вело никаких записей о рождении и смертях. А судя по информации Токийского юридически-правового бюро, все записи о негражданах Японии велись в архивах городов, где эти люди родились, но не хранились там долговременно. Считался ли тогда папин ребенок негражданином Японии?
Когда я отвлеклась от экрана, оказалось, что прошел целый час, а мне удалось узнать только, что в пятидесятые годы в Японии не было единой системы ведения записей. Во всяком случае, так, как мы привыкли это понимать. Семьи записывали смерти и рождения своих членов в так называемом Косэки19, но не зная полного имени человека, невозможно было составить официальный запрос.
У меня внутри все опустилось. Я не знала, как звали мать этого ребенка, только прозвище, которым называл ее отец: Сверчок. Что это вообще за прозвище такое! Я хмыкнула. А что за имя Хаджиме? И почему папа подписал им свое письмо?
Я зажмурилась и потерла виски. Что я упускаю? Я знаю место нахождения базы и годы его службы там, он же был военным. Может быть, у них были свои записи?
Я снова начала набирать запрос на клавиатуре. Если у отца родился ребенок, пока
