Сидони-Габриель Колетт - Жюли де Карнейян
Ей казалось, что она очень долго пробыла в задумчивости, однако когда брат поднялся к ней, рассвет ещё не выглянул из-за здания школы, не позеленил плющ на садовой ограде.
Вместо того чтобы позвонить, Леон де Карнейян постучал довольно бесцеремонным тройным Стуком, который разогнал грёзы Жюли и привёл её в панику. «Я не хочу ехать! Я не поеду! Объясню Леону, что у меня есть важная причина остаться… Я ведь, надеюсь, свободна…»
Когда Леон вошёл, она нахмурила брови и, согласно ритуалу, встретила его неласково:
– И чем вы так долго занимались там, внизу, если не секрет?
– А подтянуть подпруги? А уложить всё, что бултыхается в повозке, в том числе твой чемодан и сумку? А мешки с овсом, в которых оказались дырки? Гэйян ничего не забывает, но он не умеет укладывать. Если б я всё не проверил, рыдван в дороге тарахтел бы не хуже автомобиля…
Как и Жюли, Карнейян нахмурил рыжеватые брови. Поглядев на сестру, он смягчился.
– Костюм для верховой езды всё ещё тебе к лицу. Хоть я и не большой поклонник женщин, которые ездят по-мужски.
Жюли могла бы ответить подобным же комплиментом наезднику, скроенному из материала, которому не было износа. Рыжеватый, как он сам, его костюм для верховой езды выгорел добела на плечах, жёсткие волосы так же побелели на макушке, а лоб из-за необычной лепки лица загорел сильнее, чем впалые виски. Худой кадык двигался на его шее, когда он отхлёбывал горячий кофе.
– Идём?
Голубые глаза Жюли ушли в сторону:
– Послушай Леон, я хотела бы… Мне не хочется ехать. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую…
Он перебил её, сразу прижав в угол:
– Эта правда или ты врёшь?
Она взяла себя в руки и храбро призналась:
– Это неправда. Я хотела остаться ещё… ещё на несколько дней ради… ради одного человека.
Взгляд Карнейяна скользнул по разворошённой постели, вновь обратился на Жюли:
– Имеется в виду Эспиван?
Она вздрогнула, кинулась гасить подозрение:
– Нет, нет! Откуда такие мысли?
Потом засмеялась со снисходительной издёвкой:
– Дорогой, ты страдаешь недостатком воображения. Или его избытком.
Она потупилась, комически изображая стыдливость:
– Всё-таки этот бедненький Коко Ватар, знаешь… Он такой милый…
Она как будто внезапно что-то вспомнила, полезла в карман:
– Слушай, избавь меня от этого груза. Сунь в нагрудный карман.
Она кинула ему, как мяч, половину пачки банкнот.
– Что это?
– Пятьдесят тысяч. Возьми на хранение. Представляешь, какой добрый Беккер – он мне это прислал в честь своего шестидесятилетия.
Карнейян не спешил спрятать деньги, которые он перебрал с недоверчивым видом.
– Добрый Беккер… Бедненький Коко… похоже, ты теперь общаешься только со святыми и мучениками? Этак скоро и Эспиван попадёт в архангелы.
Жюли вздохнула, словно терпение её истощилось.
– О, этого я оставляю тебе. Он жёстче, чем семилетняя курица. Так едем мы, Леон, или не едем? Только время теряем…
В небе разрастался стремительный розовый свет. В зеркале отчётливей выступило лицо Жюли, её бледность, крути под глазами, усталость…
– Ох! – вырвалось у неё.
– Ну что там ещё?
Она показала на жалкое лицо в зеркале.
– Мне не выдержать, Леон!.. Я свалюсь с лошади, не проехав и лье… Я ночь не спала, я давно не тренировалась, я…
Она отвернулась, вытерла глаза. Брат взял её под локоть, повернул к себе.
– Ты просто-напросто гусыня. Ты прекрасно знаешь, что Туллия – настоящее кресло. Твоя добрая уродина Туллия, чубарая, как цирковой конёк, и то, что осталось от моей красавицы Ласточки, и Толстуха, и облезлая повозка, и нескладный Гэйян – уж не потому ли ты не хочешь ехать, что стыдишься нашего убогого кочевья?
Она вскинула руки ему на плечи, плача и смеясь:
– О нет! о нет! не стыжусь! Посмотри на мои штаны, проеденные молью! Повозка та самая?
– А ты думала, я купил Гэйяну новую? Та самая. Краски на ней не осталось ни миллиметра. Вся слезла, как кора с платана. Но брезентовый верх, какой ни есть, пока цел!.. Резиновые шины, по счастью, держатся. Когда ты устанешь, сядешь в повозку, а Туллию передашь Гэйяну.
Жюли вопросительно заглянула в рыжую лисью морду, в зоркие голубые глаза, больше не жёсткие и не угрожающие.
– Значит, я устану? – грустно сказала она. – Видишь, ты заранее знаешь, что я устану!
– Утверждать не стану, – кивнул Леон. – Но советую. Устань. Прогуляемся. Никого мы больше не удивим. Всё, что у меня осталось, – со мной. Я ничего не оставляю позади. Для меня, безусловно, дорога в Карнейян – дорога в один конец. Не знаю, можешь ли ты сказать то же о себе?
Он затянул потуже свой кожаный пояс, чтобы не подать вида, что ждёт ответа; но Жюли ничего не сказала.
– В путь, Жюли.
– Да… Где сделаем привал?
– Где скажешь.
Она улыбнулась столь неожиданным словам.
– Сколько времени по-твоему, мы будем добираться до Карнейяна?
Впервые Жюли увидела, как брат её выказал неуверенность. Он развёл руками, уронил их:
– Три недели… Три месяца… Всю жизнь.
Он прислушался к цоканью подков – соскучившиеся лошади били копытами о мостовую.
– Ты не находишь, Жюли, что это странное чувство – когда деньги есть, а дома нет, после того как дом был, а денег не было?
Эти скупые слова, надменный голос, дрогнувший большой нос, игра желваков под покрасневшими чисто выбритыми скулами были в глазах Жюли драгоценными знаками братского доверия.
– Мне надо перевести дух, Жюли, – добавил он тише. – У меня уже рёбра болят от того, что нет денег на овёс, на солому, нечем платить шорнику, кузнецу…
Жюли положила руку на руку брата, чтобы прервать излияния, которые знала наизусть. Рука отозвалась игрой мускулов под её пальцами, и она обрадовалась этой силе, на которую можно опереться.
– Солнце встало, – сказал Карнейян. – Мы двинемся самой длинной дорогой, Жюли. Чем длиннее дорога, тем легче она для лошадей, да и для всадницы. Нам будет лучше на маленьких просёлках с травяной обочиной. Гэйян знает окольные тропы…
Ноздри Жюли расширились, она вся подалась вперёд.
– Ты не предупредил папашу Карнейяна, что я тоже еду?
– Он это достаточно скоро узнает, – насмешливо заметил Леон. – Если б мы его заранее уведомили, он вновь обрёл бы вкус к переписке, лишь бы помешать тебе тронуться с места. Поначалу ты его изрядно стеснишь. Ему придётся куда-нибудь убирать из твоей голубой комнаты свои запасы соли, проса, сухарей – всё, что боится сырости и крыс…
Пока он говорил, память Жюли проходила под портиком, пробовала на вкус холод вестибюля, на ощупь вешала соломенную шляпу на оленьи рога… «Смогу ли я любить свой дом, достаточно ли буду любить двух моих Карнейянов, их молчание, их высокомерие, их аскетизм?» Она добралась до голубой комнаты, выцветшей от солнца под потолком с перекладинами. «Я перекрашу её в розовый». Белая изнанка осиновых листьев, как речная рябь, осветила её воспоминания, и она выглянула из окна голубой комнаты. «Если только я не перекрашу её в светло-жёлтый». Из окна овальной комнаты на вершине башни перед пятнадцатилетней Жюли де Карнейян с белокурыми косами, обрамляющими упрямый лоб, открывались круглые макушки двух лип, затеняющих террасу, спины кобыл, склонивших головы на ограду загона, макушка Карнейяна-отца, накрытая плоской фуражкой, его ореховая тросточка… Так значит, вся путаница дорог, «винтовая лестница», обещанная гадалкой, вела просто и неотвратимо в её старую девичью комнату?
