Густав Даниловский - Мария Магдалина
— В сердцах, ах, в сердцах! — нервно бросил Иуда. — У священников в сердцах пылает ненависть к тебе, а под их влиянием начинается в народе раскол; одни говорят, что ты праведный пророк, а другие шепчут, что ты соблазнитель. Толпа не может ждать. Она не может стоять на месте и разбегается, если ее не ведут вперед. Ты сам говорил, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. Дай же, наконец, знамение, брось же лозунг!
— Иуда, — как бы с упреком проговорил. Иисус, — разве я не даю знамений ежедневно, не призываю ежечасно? Имеющие уши да слышат… Разве я не благословляю очей, которые видят, не говорю, что кто не со мной, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает? Разве я не предупреждаю, чтобы вы были постоянно готовы к принятию царствия моего? Разве я не повторяю: что вы сказали в темноте, то услышится во свете, и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях? Я знаю, что между мною и храмом разрыв навеки, но не думай, что это произошло только сегодня: так было от века. Так было, есть и будет!
Иисус встал и начал подниматься на гору Елеонскую. На вершине ее он остановился и залюбовался городом.
Среди домов с плоскими крышами, рассеянных по холмам и вереницами сбегавших вниз в овраги, то здесь, то там мелькали слабые огоньки. Вокруг них темнели мощные изгибы тройной стены, окружавшей Иерусалим, виднелись высокие четырехугольники башен, казавшихся издали величественными колоннами, поддерживающими небесный свод. Почти посредине города возвышалась гора Сион с ее роскошным храмом, который, казалось, весь сиял, ибо там, где не было золота, слепил глаза своею белизною мрамор. На краях золотых стрел, украшавших крышу храма, переливались лучи месяца, словно синие огоньки, Долго всматривался Иисус в дивное здание и проговорил сурово вполголоса, словно самому себе:
— Разрушу этот храм…
— Но когда? — мрачно бросил Иуда.
— Скоро… И немного дней пройдет, воздвигну новый, во сто крат больший…
— Чтобы царствовать в нем?
— Да, чтобы жить в нем!
Иуда, понимавший каждую вещь вполне реально, схватил Иисуса за полу и стал говорить с жаром;
— Тогда я стану рядом с тобой, как стоял сегодня, когда те убежали, изменяя тебе!
Иисус вздрогнул, посмотрел ему в глаза и, понимая, к чему, собственно, стремится Иуда, ответил сурово:
— Убежали и, может быть, не раз из боязни сердца отрекутся от меня, но ты берегись, чтобы в жадности духа своего не изменил мне окончательно…
— Ты всех должен подозревать, коль скоро так думаешь! — с обидой сказал Иуда.
Иисус, услыхав позади себя шелест, обернулся и, заметив стройную фигуру, сказал:
— Ошибаешься; вот хотя бы сердцу этой женщины я верю, вполне верю, что она никогда не покинет меня!
Иуда обернулся и увидал Марию. Она уже давно следила за ними и испытывала необычайное впечатление. Тяжелый, нескладный Иуда в рыжем плаще и стройный Иисус в белом казались ей воплощением двух элементов ее собственной натуры. Она видела первого возлюбленного своей горячей крови и первую девичью чистую любовь своего сердца. И Мария испытывала впечатление, что куда-то, в необозримую даль, уходит вся прежняя легкая телесная радость ее жизни, а охватывает ее что-то нежное, какое-то непонятное чувство окутывает все ее существо, словно облаком, сотканным из паутинной и неразрывной основы, забирая в вечное владение ее недавно свободную, беззаботную, а теперь до глубины встревоженную душу.
— Иисусе! — воскликнула она и припала к рукам учителя. — Твои ученики уже были у нас и, не найдя тебя, пошли искать. Я так боялась за тебя, но ты здесь… И я счастлива, что первая увидела тебя. Позволь мне созвать их! — и звучная, громкая трель, словно жемчуг, брошенный в воздух, вырвалась из ее уст.
Повторило ее далекое эхо, и вскоре раздались ответные возгласы, среди которых выделялись звучный голос Иоанна и громкий дискант Марфы. Вскоре все собрались вместе и направились к дому Лазаря.
Во время ужина ученики робко и с раскаянием посматривали на учителя, но он уже, казалось, позабыл обо всем. Лицо его выражало полнейшее спокойствие, глаза сияли тихим светом. Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал хлеб, испеченный Марфой, а встречаясь с мечтательными, сиявшими, как звезды, глазами Магдалины, улыбался так нежно, что от этой улыбки кружилась ее голова и замирало сердце.
В этом тихом, уютном доме, окруженные любовью набожной семьи, учитель и апостолы находили отдых от шума, суеты, духоты города и тревожных волнений духа.
Но однажды, поздно вечером, когда все уже разошлись на отдых, Дебора доложила своей госпоже, что какой-то человек, по-видимому знатный, настойчиво желает видеться с ней. Напрасно она объясняла ему, что госпожа не принимает никого, он все-таки настоял на своем и ждет ее за воротами.
Встревоженная Мария вышла. Из мрака кипарисов выступил навстречу ей закутанный в плащ стройный мужчина. Это был Никодим.
Узнав его, Мария смутилась и отступила к воротам, но Никодим схватил ее за руку и прошептал:
— Мария, если ты действительно, как говорят, любишь равви, то заклинаю тебя памятью ночей, проведенных когда-то вместе со мной, и моим достоинством князя Иудеи, вызови учителя, чтобы я мог поговорить с ним наедине.
— Учитель уже спит…
— Разбуди его! Дело, по которому я пришел, весьма спешное и важное…
И видя, что Мария колеблется, смотрит на него недоверчиво, проговорил с глубокой серьезностью:
— Мария, ты, может быть, и не знаешь о том, как я защищал тебя когда-то в синедрионе, когда старейшины говорили, что тебя надо побить камнями. И как я защищал тебя когда-то, так и теперь учителя, спасшего тебя, я защищаю один против всех. Ты знаешь меня и знаешь, что я не лгу!
— Что ты говоришь? Подожди… — испугалась Мария и побежала в комнату, где спал Иисус.
Двери были полуоткрыты. В углу догорала маленькая лампочка, а в глубине комнаты слабо виднелись очертания ложа. Мария остановилась на пороге; все закружилось перед ней. Ей показалось так страшно и странно, что так поздно ночью она войдет одна к нему. Сердце ее стремительно забилось. С изменившимся лицом, то смертельно бледнея, то вспыхивая румянцем, она осторожно на цыпочках подошла к ложу и склонилась над ним, затаив дыхание.
При слабом свете ночника белело прекрасное лицо; о чем-то необычном думал и грезил высокий лоб, окруженный прядями волнистых волос.
Неподвижно, словно зачарованная, широко раскрыв глаза, всматривалась Мария в его лицо. Забыто было все; и поручение Никодима, и даже ощущение собственного «я». Бессильно, словно мертвая, упала она на колени, склонившись головой на его грудь…
