Анри де Ренье - Необыкновенные любовники
У меня была тогда любовница, девица Перонваль. Она была маленькая, живая и восхитительно танцевала. Я последовал за нею в Лондон, куда ее увлекло ремесло и куда она повезла меня с собой для удовольствия; но она слишком открыто пожелала доставлять его и милорду Брукболлу, чтобы мое чувство могло с этим примириться. Мы расстались. Возвратясь, я нашел у себя толстый пакет, прибывший из Италии. В нем было длинное письмо сенатора Бальдипьеро. Он писал мне о различных вещах, напоминал мне о дженцанском вине и пьенцских фигах и сообщал о том, как закончилось приключение, в которое — он в этом очень извинялся — ему пришлось замешать меня, хотя и таким способом, что это могло доставить мне только одно удовольствие. Я должен был составить себе о нем очень странное мнение, ибо не вполне обычно уступать свое место и отстраняться в пользу другого.
«Увы, мой дорогой племянник, — писал мне сенатор, — когда-нибудь вы изведаете сами печали старости. Я недостаточно учел свои годы, когда тайно и с бесконечными трудностями похитил из места, где она жим, эту прекрасную девушку, лица которой вы не видели. Она находилась у меня уже боже двух недель, и я ни разу не оказался в состоянии обойтись с ней, как требовала необходимость. Отсюда то дурное состояние духа, в котором вы меня застали. Ваш вид еще более способствовал моему раздражению. Как я завидовал вашей юности! Тогда-то и задумал я свой ночной план. Когда вы сели за стол в зеркальном зале, я твердо решил открыть для вас потайную комнату, где помещалась моя прекрасная пленница. Этим я хотел ей показать, что все же я, по меньшей мере, являюсь владыкой ее судьбы. Я надеялся также на то, что желание обладать ее телом скорее пройдет во мне при мысли о счастливом сопернике. Не раз уже мысль, что любимой женщиной обладает другой, отвращала меня от нее. Почувствовать, что возлюбленная тебе неверна, часто бывает хорошим лекарством от любви, и я ожидал от своей выдумки целительного облегчения, которое вам ничего не стоило мне доставить.
Вот почему втолкнул я вас за плечи в эту темную комнату; но, побуждаемый каким-то любопытством, я приложил ухо к двери… Я слушал вашу борьбу, объятия, вздохи, молчание; потом борьба началась снова, и я услышал глухое волнение и невидимый шум. О, неожиданность! Ужасающая ревность стала терзать мою старую плоть, пробудившуюся от своего оцепенения. Я уже двадцать раз готов был войти, и если, когда вы толкнули дверь, я убежал по коридору, то это потому, что я не мог бы вынести вашего вида без искушения убить вас, о чем я сожалел бы впоследствии, так как я обязан вам большим благодеянием. Ревность вызывает удивительные последствия, и она возвратила мне силы прежних лет, которыми я и воспользовался в тот же вечер.
Моя пленница, казалось, вскоре настолько примирилась со своим положением, что я перестал держать ее взаперти. Зеркальный зал отразил в своих бесчисленных зеркалах ее прелесть и красоту. Мои сады наполнились отзвуком ее легких шагов. Это были очаровательные дни, и моя старость обязана ими вам. Иногда мы заходили в грот из ракушек, где ее голос был более свеж и мелодичен, чем капли, падающие из трещин камней в звонкие водоемы. Я был счастлив. Моя любовница, по-видимому, простила мне свое похищение и те меры, которые я предпринял ради обладания ее красотой. Новая жизнь, казалось, нравилась ей. Она приобрела столь полную власть над моей душой, что я под конец во всем ей признался. Ей стало известно ваше имя и кто вы такой. Он ненавидит вас так же, как ненавидит меня.
Каждый вечер она наливает мне бокал дженцанского вина. Как прекрасна бывает она, когда поднимает своими тонкими руками темное стекло пузатой бутылки! Вино струится в бокал: это старинное стекло, легкое, зеленоватое, прохладное для уст. Я с восхищением подношу его к губам. Я знаю, что к вину, которое я пью, старательно примешан яд. Она сама приготовляет едва заметный, порошок. Действие его уже сказывается на мне: кровь постепенно хладеет в моих жилах; но жизнь моя не стоит защиты, когда таким путем стремятся ускорить ее конец. К чему отказывать женщине в наслаждении мести? Каждый вечер я с улыбкой осушаю гибельный бокал. Но вы, дорогой мой племянник, еще молоды и заслуживаете предупреждения. После меня должна настать ваша очередь; я прочел угрозу вам в глазах этой странной девушки. Остерегайтесь. Я хочу открыть вам опасность, которой вы подвергаетесь, и этим искупить вину свою перед вами. Она, быть может, не столь уж велика. Эта незримая угроза, нависшая над вашей головой, поможет вам насладиться всем прекрасным с еще большей силой и пылом. Молодость слишком доверчива к завтрашнему дню. Поблагодарите же меня за то, что я прибавил к вашим наслаждениям недостававшую им остроту. Прощайте. Мои руки начинают холодеть. Быть может, сегодня вечером старый Бальдипьеро выпьет свой последний бокал».
Сенатор был прав: начинал с этого дня, новое чувство возникло во мне. Я находился в таком состоянии духа, какого раньше не мог себе представить. Некто посягал на мою жизнь и стремился, по крайней мере в мыслях, остановить ее течение. Не от одной лишь природы зависело теперь назначение часа моей смерти; некто иной исполнял ее обязанность, чтобы ускорить это мгновение. Для кого-то моя смерть перестала теперь быть обыденным явлением и сделалась желанным событием, которого он добивался способом, для меня неведомым и способным случайно и внезапно привести меня к ней. Более того, у меня не было никакого способа отвратить невидимую угрозу или предупредить ее действие. Уже одно то, что я живу, делало меня уязвимым.
Какая перемена! До той поры я жил, если можно так выразиться, со всеобщего согласия. Вокруг меня была некая готовность поддерживать мое существование. Все, кто меня окружали, охотно содействовали тому; сколько людей, знакомых мне или незнакомых, трудилось прямо или косвенно, чтобы давать мне возможность пользоваться тем удивительным благом, которое зовется жизнью! У булочника, месившего для меня хлеб, у портного, кроившего для меня платье, не было иного желания и иной цели. Для меня люди сеяли и собирали жатву. Нет возможности перечислить всех лиц, работающих на одну человеческую жизнь! Человек является центром всех усилий. Переходя от главного к мелочам, парикмахер или учитель танцев не так же ли трудятся ради развлечений и украшения того же самого существования, которое другие обеспечивают в наиболее для него необходимом? Я был, так сказать, созданием их общего дела. Случись какое-либо нездоровье, доктор и аптекарь сейчас здесь на месте, чтобы сократить течение болезни и предупредить ее последствия. Мы охотно подсмеиваемся над этими славными людьми и забываем про те усилия, которые они совершают, чтобы получить возможность услужить нам. Это не легкий труд — знать строение человеческого тела и уметь извлекать из природы средства, чтобы исправлять то, что она сама постепенно разрушает.
