Лариса Шкатула - Последняя аристократка
— А это ещё кто такой?
— Очень умный человек. Официально был кардиналом Франции, на самом деле некоронованным королем.
— Вот я и говорю: ежели это дело с умом провернуть…
Он стал засовывать бумаги в карман.
— Для чего они тебе?
— Юлии покажу. У нее, знаешь, голова какая! Пусть почитает, как её немецкой шпионкой называют. Из-за того, что она меня Полем кличет.
— С чего они взяли, что Поль — немецкое имя? Насколько я знаю, французское.
— Представляю, как в Москве бы хохотали.
— А ты не подумал, что из Москвы сюда могут и проверяющего прислать.
— Думал, как не думать! Проверяющего одного не пошлют, комиссию создадут, а мы к их приезду и подготовимся.
— Имеешь в виду подготовку документов и свидетелей?
— Узко мыслишь, Аренский. Ничего, оботрешься, начнешь соображать. Документы, так и быть, я возьму на себя, а ты займешься остальным.
— А не объясните, товарищ капитан, что подразумевается под остальным?
— В поселке "вольняшек" надо устроить ресторан.
— Ресторан?! — Арнольд подумал, что он ослышался.
— Именно, ресторан. Медленно соображаете, посвященный Алимгафар!
— Что значит, устроить? В смысле, построить? Ты представляешь, сколько времени это займет?
— Ой, наприсылают этих юристов! Ничего не соображают. Придется тебе за мою науку мне доплачивать… Ну-ка, вспомни, у кого в поселке самая большая изба?
— У Баландина.
— Верно. Вот её мы и будем переделывать под ресторан.
— А хозяина куда?
— Где у нас дела стукачей?
— В синей папке.
— Неужели на Баландина в той папке нет ни одного доноса? Мы вчера с профессором спряжение глаголов проходили: я стучу, ты стучишь, он стучит…
Аренский прошел к стеллажу с делами ИСЧ, на ходу покачивая головой.
— Ох, и хитрущий ты, Ковалев! Мне у тебя надо учиться, учиться и учиться…
— Как завещал великий Ленин, — подхватил Аполлон.
— Но, насколько я знаю, Баландин нам всегда помогает. Надо подводу не откажет…
— Потому, что свой интерес имеет.
— Точно, вот и доносы. Целых два… Ты был прав: этот прохиндей предлагает заключенным, которых выгружают из вагонов, подвести до лагеря их вещи, а везет к себе домой… Второй донос о тех, с кем он награбленным делится. Наши, между прочим, охранники.
— Второй донос пока оставь, пусть полежит, а вот первому мы дадим ход. Какую статеечку лучше всего Баландину припаять?
— Сто тридцать шестую?
— Нет, милок, этак он у нас за воровство маленький срочок получит, а там, глядишь, и под амнистию попадет. Лучше мы ему пятьдесят восьмую припаяем, пункт восемь — террористические намерения. И как политический он меньше десяти не получит.
— Нашел террориста! Да кто ж этому поверит!
— Зеленый ты еще, Аренский, как есть зеленый! Поверит — не поверит. Это тебе не в карты играть. Если хочешь знать, никто и думать об этом не станет, а тем более сомневаться. Арестовали — значит, виноват!
— И это ты на себя берешь?
— Беру, беру, а тебе придется делать вот что: у политических по статье пятьдесят восемь-десять сидит княгиня Растопчина. Так-то, в рванье-хламье её не видать, но если отмыть… Ты бы видел, как она в строю на работу идет! Вроде, и росточка небольшого, а над другими словно возвышается.
— И куда её, отмытую?
— Официантками командовать. Официанток сам подберешь, двоих-троих, посмазливее, из проституток… Если я что в этих делах понимаю, к нам может даже товарищ Сольц [3] пожаловать. Говорят, совесть партии. А такого ублажать надо постараться! Совесть-то, она, знаешь, какая требовательная!
— Хорошо, про официанток я понял, но где мы возьмем оркестр?
— Если ты имеешь в виду инструменты, то их лучше в Москве заказать. Это ты культурной части поручи. А уж музыкантов у нас, как грязи! Из одного Ленинграда целый симфонический оркестр привезли… На Соловках разве что черта нет. Или уже есть? Шучу. Раньше-то здесь монахи хозяйничали, при них нечистой силе делать было нечего. Словом, если поискать… Где-то за полгода до твоего приезда из Орловской губернии к нам цыганский табор пригнали. Не смогли разнарядку выполнить, вот и придумали. Табор окружили и всех от семнадцати и старше по пятьдесят восьмой! У нас чего только не насмотришься!
Табор. Цыгане. Аренский поежился. Выплыло из памяти то, что он усиленно старался забыть. Свалить, сбросить на самое дно этой проклятой памяти. Как будто тогда, в Аралхамаде, он мог что-то сделать! Раде все равно не удалось бы спастись!.. Или удалось?.. Она была чересчур строптива… Чего греха таить, Арнольд и сам тогда увлекся предстоящим развлечением: совершить первое в своей жизни совокупление с женщиной, не просто с женщиной, с девственницей, на глазах у всего Аралхамада.
Солнцепоклонники вовсе не считали, что это такой уж интимный акт. Вон, когда Ольга была с Адонисом, их любовные игры мог наблюдать каждый, кто хотел. Наверное, именно это тогда его завело. Он и не думал, что Рада цыганка, дикарка — так болезненно к этому отнесется. Какая ей была разница? Не выпендривалась бы, осталась жива. А так… Выпила яд и приняла смерть в погибшем под оползнем Аралхамаде…
— Арнольд! Аренский! Товарищ лейтенант! Извольте в рабочее время думать о работе!
— Простите, товарищ капитан, отвлекся!
— Каких музыкантов будем брать, уже решил?
— Думаю, пианиста, саксафониста, барабанщика, баяниста, скрипача…
— Скрипач-то зачем?
— Для интеллигентности. И вообще, эти… евреи, говорят, скрипку любят.
— Ну и головастый у меня зам! Ладушки, не буду тебе мешать, потому как, честно признаюсь, я в этом ни уха ни рыла не понимаю. И тебе, чтобы не упасть в лужу, лучше для организации оркестра специалиста позвать… Возьми в пятьдесят восьмой пункт четыре дело Гинзбурга Михаила…
— В чем он замешан — в помощи международной буржуазии?
— Да не вникай ты! Главное, говорят, он музыкант — один из лучших, он оркестр поможет тебе сделать такой, какого и за границей не найти!.. Шучу.
Аполлон опять заклекотал.
Гинзбург оказался… Арнольд чуть было не сказал вслух: скелетом! И в чем только душа держалась. Но на изможденном желтом лице тем не менее светились умом живые черные глаза.
Это было, по наблюдениям Аренского, не таким уж частым явлением, как могло бы показаться. Большинство заключенных имело взгляд потухший, а глаза поблекшие. Да и не с чего было им гореть у людей, осужденных на десять и более лет. Без права переписки.
Особенно это относилось к политическим заключенным, которые амнистии не подлежали, а когда подходил их срок выхода на свободу, под разными предлогами получали "довесок" и оставались в заключении…
