Клод Фаррер - Подружки
– Теперь вы вовсе не поэтичны!.. Но я превосходно понял вас. Быть может, вы правы.
Бутылка Хейдсика была пуста. Лоеак начал вторую бутылку и медленно выпил полный стакан. Герцог молча смотрел на бал, разнузданный по-прежнему. Жанник снова запыхалась и села на ступеньки лестницы, соединявшей сцену и зал. Ее окружали офицеры, которые сами смеялись и смешили ее.
– Короче говоря, – сказал вдруг Лоеак, – вы изобрели новое определение слова «проституция». Старик Литре,[21] верно, перевернулся в гробу!..
Герцог повернул к нему голову:
– Что такое?..
– «Объемлющая всевозможные науки и искусства, а также и моральная школа для получивших дурное воспитание молодых женщин, чьи любовники воспитаны лучше, чем означенные молодые женщины».
– Неплохо. Несколько неполно.
Он отпил в свой черед и поставил стакан:
– Неполно, – повторил он. – Вы знаете еще не все: школа, о которой идет речь, есть школа взаимного обучения.
– Взаимного обучения?
– Да. Молодые женщины научаются в ней всему тому, чему не научили их своевременно родители. Но и молодые люди тоже получают в ней тысячу бесценных сведений, которых никогда не мог бы дать им никакой профессор!..
– Как жить вдвоем?
– Как жить вдвоем, раньше всего. И это далеко не такое искусство, которым можно пренебрегать. Неужто вы полагаете, что с точки зрения будущего брака ровно ничего не стоят месяцы и недели, проведенные с подругой, достойной уважения и любви порядочного человека? Никакой пользы для себя нельзя извлечь из связи с вульгарной девкой, существом настолько испорченным, что она перестает быть женщиной; ничего не даст также сожительство с классической девушкой-работницей, которая только и читает, что газетную хронику, где говорится о собачках, которых переехали извозчики. А Жанник читает Бодлера и умеет говорить правду. Но жизнь вдвоем – это еще не все: есть вещи более значительные.
– Как у Николе?
– Если хотите!.. Лоеак, вы только что задали мне два вопроса: один касался наших любовниц, – и, мне кажется, я дал на него ответ; другой – нас самих: вы спрашиваете меня, как мы сделались тем, что мы есть. Давайте определим раньше всего: по-вашему, какие мы люди?
Их стаканы были пусты. Лоеак де Виллен наполнил их снова до краев. Потом он поднял свой стакан и сказал:
– Вы единственные люди среди всех, кого я когда-либо знавал, для которых республиканская формула «Свобода, Равенство, Братство» не звучит смешной шуткой! Клянусь честью, вот вы какие!.. И я пью за ваше здоровье!.. Вы, моряки, единственная подлинно демократическая каста во Франции, единственная каста, каждый член которой безо всякой лжи называется товарищем других членов, единственная, которой неведома иерархия денег, рождения и чинов, единственная, которая по собственной воле признает и уважает только одно преимущество – преимущество седин. Вы, Л'Эстисак, дважды герцог и архимиллионер, я сам видел, как вы усадили за ваш стол простого матроса; а ваш адмирал, который сидел в двух шагах от вас, и бровью не повел. За ваше здоровье, капитан!.. О, если б вам удалось, вам и тем, кто с вами, превратить в вам подобных бедное наше человечество, такое ограниченное и косолапое, тщеславное, идолопоклонствующее, смешное, деспотичное и рабское!..
Л'Эстисак вежливо осушил свой стакан. Потом он сказал:
– Вы на три четверти преувеличиваете, из любезности и из юношеского пыла. Но все же в ваших словах есть двадцать пять процентов истины. Да, мы до некоторой степени те самые люди, о которых вы говорили. И я объясню вам, отчего это так, а не иначе.
Он задумался на мгновение, скрестив руки на груди:
– Внемлите!.. «Две морские чайки и потаскушка», басня!.. Лет двадцать тому назад один мальчик готовился к экзаменам, чтобы когда-нибудь непременно стать великим французским адмиралом. Этот мальчик жил тогда в старинном замке, и его отец был владельцем этого замка. Неподалеку, в хижине, все обитатели которой были некогда крепостными, крестьянин, несколько более зажиточный, чем другие, бился изо всех сил, чтоб дать воспитание старшему из своих мальчиков. И этот мальчик, ученик коллежа, усердно учился и наконец получил диплом. И владелец замка, чтоб уколоть самолюбие своего собственного сына, пригласил однажды в замок школяра и крестьянина-отца и угостил их бутылкой старого доброго вина в людской. И вот, пять или шесть лет спустя, сын владельца замка и сын крестьянина встретились вновь. Они встретились в кают-компании эскадренного броненосца, на борту которого они оба служили офицерами. Сын владельца замка стал мичманом, а сын крестьянина – врачом первого разряда. Они пожали друг другу руки не без смущения. Еще немного, и врач первого разряда назвал бы мичмана «господин герцог». К счастью, этого не случилось. Им не понадобилось и двух недель совместной жизни на одном и том же судне, чтоб убедиться, что всемогущество аттестатов и учения могло наделить их одинаковыми нашивками на рукаве, но хижина и родовой замок все так же оставались безмерно отдаленными друг от друга. Греческий язык и геометрия не делают крестьянского мальчика светским человеком. И только люди, получившие одинаковое воспитание, чувствуют себя равными. Вот как обстояли дела, и весьма вероятно, что все так и осталось бы навсегда, если б как-то вечером мичман не встретил, здесь как раз, в этом самом тулонском Казино, одно из тех созданий, чье ремесло – продавать одиноким мужчинам свое общество, немного наслаждения и немного нежности. Мичман в этом именно и нуждался. Он купил. Продавщица была совестлива и честна. Покупщик был доволен сделкой и возобновил ее. За этим последовала дружба, вполне искренняя и с той и с другой стороны. А вместе с дружбой – связь. Она была прелестна, эта маленькая продавщица нежности и забвения. Знала она не слишком много: она вышла – как и Жанник – из грязного чулана; поэтому ее скорее кормили, чем воспитывали; но она была так послушна, так прилежна, так искренне верила, что она ничего ровно не знает и что ей нужно многому-многому научиться! Мичман должен был быть слишком скверным учителем, чтоб не добиться превращения подобной ученицы. Подушка является самой восхитительной классной комнатой, единственной, где ученица в объятьях учителя может отбросить самолюбие и получать без всякого стыда уроки, за которые она время от времени платит ценой, равной которой нет в мире. Короче говоря, через шесть месяцев девица эта была в своем роде совершенством. Мичман иногда не без гордости признавался себе, взглянув на нее украдкой, что дама, подобная ей, приукрашенная приличным именем и обладающая хоть каким-нибудь мужем, могла быть украшением любого общества, даже в том самом феодальном замке, где он сам родился. Ученица сдала экзамен и теперь могла сама обучать. Вы догадываетесь, что она и обучала. Когда истек седьмой месяц, мичман, сын владельца замка, списался с эскадренного броненосца и отправился в неведомо какую чрезвычайно отдаленную фиваиду. Его маленькая подруга, оставшись одна, сразу же сошлась с врачом первого разряда, сыном крестьянина. Я, кажется, говорил вам, что этот человек не был ни глуп, ни тщеславен. И он научился от своей любовницы всему тому, чему она сама научилась от прежнего своего друга. Вывод: они вскоре встретились снова, врач первого разряда и мичман (этот последний был уже лейтенантом). Но на этот раз они были уже равными, по-настоящему равными. И они сумели стать друзьями. Один из них зовется Гюг де Гибр, герцог де ла Маск и Л'Эстисак, и он познакомит вас с другим, которого звать Жозеф Рабеф и который возвращается из Китая на этих днях. Теперь вы знаете, Лоеак!.. Среди нас есть множество Рабефов и множество Л'Эстисаков. И, однако, – все они составляют ту демократическую и равноправную касту – равнение по лучшим! – которой вы восхищаетесь. В значительной степени это заслуга безвестных фей, подобных фее моей басни – которая есть подлинная история.
