Елена Езерская - Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя
Глава 5
Точки над «i»
Писарев не мог поверить своему счастью — удача опять улыбнулась ему. А она, как известно, дама капризная и помогает лишь тем, кто проявляет завидное упорство и служебное рвение. А уж как он старался! Особенно в делах господ-гуманитариев, к которым начальство прикомандировало его под видом товарища по несчастью и оружию. Сначала там — в Петербурге, а потом уже здесь — в Париже.
Вот когда Писарев в полной мере осознал власть подметного слова. Все эти «кружковцы» — профессора да писатели, зеленые студентишки — оказались настолько наивны в самых простых делах, и, прежде всего, в вопросе доверия. Великие изобретатели правил конспирации, в своем кругу они расслаблялись и становились настолько уязвимы, что, имея прекрасно вышколенную память и зная отношения между ними, Писарев без всякого труда незаметно вносил в среду «политических» тени разлада.
Эту игру он даже любил. Она чем-то напоминала ему карты, где за столом самое важное — внимание. Хочешь выиграть — следи за партнерами, ненавязчиво, но цепко. У каждого из них есть свои приметы и знаки, которые продадут его с головой наблюдательному конкуренту. А потом — потом самое главное сбить игроков со следа и самому остаться «при сомнительных перспективах», внушив партнерам уверенность в том, что каждый из них держит джокера или туза в рукаве. И это самое важное умение — заставить игроков следить друг за другом, а самому между делом просчитать оставшиеся у них на руках карты. И когда каждый из них начнет подозревать каждого, когда игроки выберут весь банк и сбросят свой прикуп в надежде на удачу — нужно выложить свои козыри и позволить удаче приветствовать победителя звоном монет.
Точно так же Писарев вел себя и с господами из Петербургского университета, к которым был приставлен в то время. Он настолько вдохновенно вписался в атмосферу самого известного столичного политического кружка, руководимого слишком либеральным чиновником из Министерства канцлера Нессельроде, что вскоре стал там желанным гостем и другом многих из его членов. И никто из этих высокопарных борцов за гражданские права даже не подозревал, что молодой провинциал, вольнослушатель на историко-философском факультете, станет тем зловещим ядом, который отравит отношения между ними и в конечном итоге приведет к расправе над кружковцами.
Писарев умел тонко, словно между делом, внести сомнения в души своих «друзей». Он хорошо изучил их психологию и знал, что, в сущности, все они — люди глубоко порядочные и не станут перепроверять дошедшие до них слова, его слова, но переданные по такой длинной цепочке наушничанья, что установить источник происхождения сплетни просто невозможно. Разумеется, Писарев выполнял и роль обычного шпиона — слушал и передавал по начальству, что говорят в кружке, о чем думают, какие действия намерены предпринять. Но его главным развлечением было подтачивание обстановки изнутри, ибо он знал, уже понял, увидел результат своими собственными глазами — ничто, никакие репрессии или уговоры не достигнут того, что может сделать одна маленькая клевета.
А если их, этих «клевет», будет значительно больше?! Если на каждого станет приходиться по десятку болезненных душевных заноз, которые не проходят со временем, а, наоборот, прорастают зернами взаимного недоверия? Тогда заколосившееся из них поле окажется способным заслонить бывших товарищей друг от друга и непреодолимой пропастью лечь между ними и их прежними идеалами.
И сильнее всего душу игрока Писарева грели удовлетворенные наблюдения за тем, как споры о крепостном праве, свободе печати и гласном суде отступили на второй план, а обсуждения и встречи превратились в интеллигентские перебранки людей, подозревающих друг друга во всех смертных грехах: в симпатии к чужой жене, с которой произошла случайная встреча за границей на водах, в переманивании студентов, в подтасовке экзаменов и, наконец, в нечестной игре и доносах.
Писарев просто отводил душу, видя, как распался его первый кружок, поскольку все его участники окончательно перессорились между собою. Потом по рекомендации одного из бывших «товарищей» по кружковому братству он был представлен в круг следующий. Но апогеем его деятельности стал тот самый, которым руководил чиновник из Министерства иностранных дел. Он был горячим сторонником деятельных преобразований в обществе, почитателем господ Герцена и Белинского и пропагандистом знаменитого письма последнего. В этом послании Белинский яростно спорил с жившим в Италии писателем Гоголем, автором бессмертного романа «Мертвые души», о невозможности для России отказаться от самодержавной формы правления, нуждающейся в усовершенствовании и поддержке, но никак не в свержении и осуждении.
Выданных Писаревым господ-кружковцев не стали предавать публичной казни, а сослали на каторгу. Для Писарева инсценировали побег во время ареста, когда жандармы накрыли всех сторонников господина Петрашевского, и отправили в командировку за границу, где он одно время сопровождал повсюду месье Бакунина. Бакунин, сын мелкопоместного дворянина из Тверской губернии, уже несколько лет назад был лишен всех российских прав и заочно приговорен к каторге за свои воззрения. Он призывал к свержению любой власти с оружием в руках и всегда искал повод применить на практике свои карательные наклонности.
Писарев был знаком с господином Бакуниным еще по Петербургу, входил и в его кружок, но свою работу в нем посчитал недоразумением и бесполезной тратой времени. Кружок развалился и без его помощи, когда Бакунин, отличавшийся огромным себялюбием и неисправимой гордыней, вызвал на дуэль своего давнего друга и товарища по кружку господина Каткова, после чего вынужден был бежать в Германию, и уже безвозвратно.
Бакунин интересовал начальство Писарева, прежде всего, из-за своих связей с поляками. Однако революционное брожение во Франции на какое-то время переместило центр профессиональных интересов руководства капитана, и Писарев приехал в Париж, где негласно был подчинен ведомству Киселева, что означало для него повышение. Хотя на первых порах Писарев вынужден был делать в столице Франции то же, что и в столице России. Европа в целом потрясла его воображение настолько, что Писарев впервые стал серьезно задумываться о невозвращении.
Теперь-то он понимал, почему этот город и эта жизнь манили к себе русских, как магнит, и привораживали буквально всех — от родовитых дворян до высоколобых разночинцев. Писарев застал Париж и светское общество в самый разгар их цветения при Луи-Филиппе. Отверженный в силу своей профессии на родине, где он никогда не был завсегдатаем богатых салонов, и вынужденный вращаться в кругу «библиотечных крыс» из университета и чиновничьих кабинетов, во Франции Писарев получил приказ надзирать за русскими, принятыми в высшем парижском свете или что-то около того.
