Виктория Холт - Подмененная
Миссис Полгенни похорошела и стала еще более добродетельной, чем обычно.
— Ну, у нее-то все уже позади. Теперь очередь миссис Лэнсдон.
Позже бабушка сказала мне:
— Все-таки в глубине души она добрый человек, несмотря на то, что так пыжится. Как хорошо, что она позаботится о Дженни.
В то время мне все это казалось естественным. Роды у Дженни прошли нормально. Мы думали, что и у мамы все будет так же.
Миссис Полгенни приехала в одиннадцать утра, а ко второй половине дня мы поняли, что далеко не все идет удачно. Послали за доктором Уилмингхемом.
Приехал Бенедикт. На станции его никто не встречал, но мы не удивились его появлению, поскольку предполагали, что он приедет в Кадор к родам. Он хотел тут же пройти к маме, но его не пустили.
— Ей дадут знать, что вы здесь, — сказала бабушка, — и это успокоит ее.
А потом начались самые ужасные часы в моей жизни.
Я не все помню отчетливо. Позже я пыталась выбросить это из головы, потому что вспоминать было страшно. До некоторой степени мне это удалось, и сейчас в моей памяти остались только какие-то неясные картины.
Тем не менее, я Живо помню, сколь ужасны были часы ожидания, когда я сидела с дедушкой и бабушкой… и с ним. Он не мог усидеть на месте и постоянно расхаживал по комнате, забрасывая нас вопросами.
Как она выглядела? Почему за ним не послали раньше? Нужно немедленно что-то делать…
Дедушка сказал ему:
— Ради Бога, успокойтесь, Бенедикт, Все с ней будет в порядке. О ней заботятся как нельзя лучше.
Бенедикт сердито сказал:
— Она должна была остаться в Лондоне.
— Кто же мог знать? Мы думали, что так будет лучше, — ответила бабушка.
— Какой-то деревенский докторишка! И глупая старуха…
Я разозлилась на него. Он обвинял моих бабушку с дедушкой. Но они, как и я, понимали, что лишь чрезвычайное волнение заставляло его вести себя так, что, возлагая вину на других, он давал выход своим страхам и страданию.
Время тянулось бесконечно. Мне казалось, что все часы остановились. Ожидание… ожидание… и с каждой секундой я боялась все больше.
Это становилось невыносимым. Холодный страх постепенно парализовывал меня. Я чувствовала, что то же самое происходит и с остальными. Возле меня сидела бабушка. Мы смотрели друг на друга и даже не пытались скрыть свои чувства. Она взяла меня за руку и крепко сжала ее.
Потом вышел доктор, вслед за ним появилась миссис Полгенни. Им было не обязательно что-нибудь говорить. Мы все поняли, и меня охватило всепоглощающее чувство одиночества.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Вспышки невыносимого отчаяния, перемежающиеся периодами никогда ранее не испытываемого мной чувства полной безнадежности, преследовали меня в то время. Помню, как мы стояли возле маминой кровати. Она была прекрасна: на ее лице застыло выражение покоя; она была так бледна, так молода — и так далека от всех нас. Я не могла смириться с тем, что ее уже нет с нами.
На ребенка мы едва взглянули. Наверное, это было просто невыносимо. Если бы не ребенок, ничего этого не случилось бы.
Бабушка с дедушкой были убиты горем. Они так нежно любили свою дочь! Случившееся потрясло их не меньше, чем меня. Что касается Бенедикта, трудно описать выражение отчаяния на его лице. Казалось, он винил в случившемся весь мир. Именно тогда я осознала, как он любил ее. Думаю, все мы испытывали потребность уйти куда-нибудь, чтобы побыть наедине со своим горем.
Ребенком занимались миссис Полгенни и доктор. У меня складывалось впечатление, будто они не верят в то, что девочка выживет. Существовала проблема кормления, но в этом миссис Полгенни была непревзойденным авторитетом. Мы были слишком сражены горем, чтобы думать о чем-то другом. Не представляю, что бы мы делали без миссис Полгенни.
Впоследствии бабушка говорила, что мы должны быть вечно благодарны ей. Она слегка суетилась, но продолжала ухаживать за ребенком, пока мы лелеяли свою скорбь.
Потом настало время подумать о текущих делах. Я решила, что ребенок останется в Кадоре. Я знала, что, когда бабушка немного придет в себя после этого ужасного удара, она тоже захочет сделать так. Однако поначалу мне было трудно думать о девочке, и, каким бы странным это ни представлялось нам позже, миссис Полгенни, кажется, все понимала. Она перестала быть вестником Господним и превратилась в деловитую сестру милосердия, отдавшуюся заботам о живых, в то время как мы продолжали скорбеть об ушедшей.
Кое-как мы протянули этот день и ночь, а утром, встав с постели после короткого сна, я вдруг осознала, что жизнь продолжается. Мама умерла, и мне следует смириться с этим. На этот раз я по-настоящему потеряла ее.
Мы все находились в подавленном состоянии, и Бенедикт в большей степени, чем остальные. Дедушка пытался быть здравым и рассудительным, пытался думать о будущем, лишь бы как-то спрятаться от ужасного настоящего. Был назначен день похорон.
Мама лежала в гробу… Она, которая всегда была такой живой, такой веселой, — главным для меня в жизни человека.
Конечно, у меня оставались дедушка с бабушкой, за что я благодарила Бога. А еще этот ребенок. По словам миссис Полгенни, девочка была очень слаба, так что нам не следовало суетиться вокруг нее:
— Оставьте ее сейчас в покое, предоставьте ее мне.
Мы так и поступили — по-моему, с чувством облегчения.
Настал день похорон. Я никогда его не забуду: экипажи, катафалк, могильщики в траурных одеждах, запах лилий… Впоследствии этот запах всегда напоминал мне о похоронах.
Мы стояли возле могилы: Бенедикт, дедушка с бабушкой и я, держа бабушку за руку. Я видела, как мой отчим смотрел на комья земли, падающие на крышку гроба, мне больше никогда не доводилось видеть на чьем-либо лице такое отчаяние.
Потом мы вернулись в Кадор, ставший домом скорби.
Я убеждала себя, что это должно измениться, так как ничто не длится вечно.
На следующий день Бенедикт уехал. Наверное, ему не хотелось никого из нас видеть.
У дверей стоял экипаж, который должен был увезти его на станцию, и мы спустились вниз, чтобы попрощаться с ним. Бабушка пыталась утешить его, глубоко осознавая его горе.
Она сказала ему:
— Оставьте все как есть, Бенедикт. Позже, когда все придут в себя, мы что-нибудь придумаем. Ребекка и ребенок пока останутся с нами.
Я видела выражение его лица, когда она упомянула о ребенке. Это была резкая враждебность, граничащая с ненавистью. Я понимала, что он должен кого-нибудь осудить, чтобы облегчить свое невыносимое горе, должен вытеснить его более сильным переживанием. Я чувствовала, что он недружелюбно относится к девочке и всю жизнь будет напоминать себе, что, если бы не она — Анжелет была бы с ним.
