Змей на лезвии - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Под опущенными веками опять загорелись слезы: чем больше Правена обнаруживала хорошего в родовых связях и наследии Улеба, тем острее было горе, что чужая злоба лишила его жизни, а ее – всего хорошего, что эта жизнь могла дать им обоим. И тем сильнее крепла ее решимость сделать все, чтобы убийцы получили по заслугам.
Пока варилась каша, Бер успел расспросить обо всем: о покосе, о надеждах на урожай, о делах в округе – кто в ближних весях умер, кто женился, кто родился… Спрашивал о других новостях, не появился ли кто чужой… Чужих не видели, зато о недавнем Ярилином дне у Рудачко было много что рассказать: кто упился браги, как Нелюбовы отроки подрались из-за девок с Грибановыми, как у Глазича в одну ночь свели трех девок-дочерей и где они потом обнаружились…
– А еще сказывали, у Горюна в Боженках девка в лесу повстречала молодца неведомого, да с той встречи хворает…
На этом месте всех позвали есть кашу, и про молодца послушать не удалось. Правена, желая удержать разговор, бросила быстрый взгляд Беру: об этом надо вызнать получше!
– Ничего, – шепнул он ей. – Мы в Боженках нынче сами будем, там и расспросим.
Задолго до ночи прибыли к месту, называемому Боженки – здесь был первый погост на пути от Хольмгарда к Видимирю. Среди низких берегов высокая, покрытая густым лесом гора Боженка смотрелась местом, особо избранным богами; неудивительно, что на ней издавна располагалось Перуново святилище. В нижней части склона прилепились избушки и дворики – казалось дивным, что они еще не сползли по уклону в реку, – а от самого подножия зеленым шелковистым ковром тянулись хлебные поля.
Погост – большой дом, две-три клети, огороженный навес для лошадей, – стоял поодаль от селения, довольно близко к реке. Весной вода подступала под самый порог, но княжьими людьми он посещался только зимой. Погост был заперт, ключ хранился у старейшины, Вешняка, и пришлось подождать, пока мальчишка за ним сбегает на покосы. Бер тем временем отвел Правену на гору по тропинке через лес. На самой вершине деревьев почти не было, здесь стояло святилище, окруженное тыном. В святилище они пока не пошли, зато Правена долго не могла оторваться, разглядывая вид. С горы Боженки, будто с неба, была видна не только голубая извилиста Мста среди зелени лесов, но даже синий Ильмень далеко на востоке! А ведь они два дня сюда добирались! Бер объяснил: по зимнему пути, когда не надо огибать берег и следовать руслу нижнего течения Мсты, отсюда до Хольмгарда менее одного перехода. Дальние леса на востоке казались синими, а небо с белыми облаками – совсем близким. Правена глубоко дышала, придерживая от ветра края длинного белого убруса. Казалось, уж коли она забралась так высоко, теперь Улеб где-то рядом! И не хотела оборачиваться, чтобы не увидеть пустоту…
– Вон они, пойдем. – Бер сзади притронулся к ее локтю и показал на погост – дверь была открыта, внутрь переносили поклажу с лодий.
Старейшина Вешняк принял путников радушно: пока отроки устраивались в погосте и готовили ужин, позвал Бера, Алдана и Правену к себе в дом, где его хозяйка уже наварила похлебки из рыбы с полбой и молодой крапивой, а для знатных гостей добавила даже сметаны и поджарила яичницу. Пока они ели, Вешняк рассказывал Алдану и Правене, новым для себя людям, как часто он сам и его предки принимали в гостях нарочитых людей: владык Хольмгарда и Мерямаа, воеводу Свенельда. Вешняк хорошо помнил киевского князя Ингвара: с Мистиной Свенельдичем и дружиной тот был здесь однажды, двадцать лет назад. После того похода меря уже не платит дань Киеву, и сборщики из Хольмгарда не заходят на восток далее Забитицкого погоста в верховьях Мсты. Увлекшись собственным рассказом, Вешняк велел жене вынуть из ларя и похвастался причудливо украшенным небольшим кубком из бледно-голубого, чуть мутного стекла, похожего на лед: кубок подарил его деду Свенельд, когда возвращался из похода на сарацин, а это было все сорок лет назад. Бабке тогда же достался ярко-желтый шелковый платок с бахромой, и его тоже предъявили Правене. Она улыбнулась, кивая: видно было, что по важным случаям платок носили уже многие жены здешнего семейства, отчего он малость поистерся, но сохранялся с той же гордостью.
– Они когда приплыли к нам, дождь зарядил, – рассказывал Вешняк, – осень уже была, предзимье самое. Дождь идет, а моя бабка к лодьям бежит, кланяется и говорит: воеводы-бояре, пожалуйте скорее к нам в избу, дождь переждать. За то одарили ее… А народу было густо у них тогда – тысяч пять мужей да отроков… Нам, мальцам, потом деды показывали, где войско стояло – весь берег заняли. Припасов покупали, хлеба, мяса, овоща – платили серебром, а серебра у них было, будто песку…
Бер невозмутимо выслушал все это, давая хозяину выговориться. На Боженки он возлагал немалые надежды: в недавний Ярилин день сюда собирались на жертвоприношения и игрища люди со всей округи, а это было уже после гибели Улеба. Если беглецы двинулись в эту сторону, кто-то мог их видеть. Правена слышала, как Бер обсуждал это с Алданом: увидеть-то их могли, но в толчее собравшихся из разных гнезд, где не все друг друга знают, незнакомцы могли и проскочить. Нацепите на головы венки – и кто заподозрит беглецов от кровной мести?
Полюбовавшись платком, на недавние гулянья Бер и навел разговор: много ли было народу, не случилось ли чего особенного?
Особенное и правды случилось…
– Такое было ночью Ярильской, что и рассказать-то… – с сомнением начал Вешняк. – Поверишь ли, княжич… да и боярыню не хотелось бы пугать.
– Я не испугаюсь, расскажите! – попросила Правена.
– Пошли девки ночью, как водится, в лес жар-цвет искать, – начал Вешняк, переглянувшись с хозяйкой. – Сперва гурьбой шли, потом разбрелись, остались вместе две: Горюнова девка и Зажогина. Бредут они краем болота, где посуше, там папороть-травы множество. Идут, идут… Вдруг видят: едет им навстречу, по прогалине, мо́лодец на коне. Они молодца не признали – не из здешних, а одет богато…
– Ну, ну! – Бер подсел поближе, у него загорелись глаза. – Рассказывай!
Мельком он бросил взгляд Правене и Алдану: неужели напали на след?
– Ну, у девок-то одно на уме: женихи. У одной всего два зуба во рту выросло, а уже подай ей жениха! А те две дурищи-то взрослые,
