Елена Арсеньева - Звезда королевы
У Маши подогнулись колени, но Григорий не выпускал ее руки, заставляя стоять, и она услышала его тихий, торжествующий смех. Да, изрядно потешил его тщеславие молодой князь, не сумев скрыть своего ужаса! — Какие же мы дураки были, какие глупцы! — Алексей схватился за голову и в отчаянии покачивался из стороны в сторону. — Искали браконьеров?! Как же! Напоролись на самострелы?! Где там! Вы напали на Орликово, Никишку там и подстрелили до смерти! Вот почему ватажники унесли мертвого — опознали б его, вам бы сразу конец… Хитро, хитро все придумали.
— Хитро, верно, — прохрипел Григорий. — Востер я, сам знаешь.
— Знаю… знаю… — Голос Алексея вдруг задрожал, и Маша увидела перед собой не сурового мстителя, каким он был мгновение назад, а растерянного, обиженного мальчишку. — Ну зачем, зачем ты это сделал, братан? Зачем?!
Алексей сейчас, наверное, вспомнил, кем был для него Гринька-Григорий последние пять лет, и сердце его разрывалось от горечи и недоумения: «За что, почему сие содеяно?» Слезы блеснули в его глазах, и Маша тоже невольно всхлипнула, вспомнив широкую дорогу от Ново-Измайловской усадьбы и двух мальчишек, бежавших по ней, взявшись за руки.
Однако Григорий, видно, нимало не страдал от воспоминаний, потому что голос его был сухим, чужим:
— Зачем, говоришь? Рад буду пояснить, брате-ельник! — Он насмешливо растянул это заветное для Алешки слово. — Только сперва ты мне ответь: что такое Честной Лес, что сие значит?
Алешка передернул плечами:
— Ты сам не ведаешь, что ли?
— Говори давай! — вскричал Григорий, с необъяснимой внезапностью впадая в ярость и укалывая Машу острием своего ножа.
— Леший. Честной Лес — так лешего в народе зовут, — подсказала она растерявшемуся брату.
И тот послушно повторил:
— Леший… А и впрямь — говорили, что ты сын лешего, больно уж свой в лесу!
— Тепло, тепло! — вскричал Григорий, словно при игре в горелки. — А какими еще словами лешего называют?
Он возбужденно дергал Машу, едва не выламывая ей руку из плеча, и брат с сестрою наперебой выкрикивали, в ужасе уставясь друг на друга:
— Лешак!
— Лесной барин!
— Дикарь, дикинький мужичок!
— Ну, еще, еще! — азартно кричал Григорий.
— Негодный!
— Щекотун!
— Вольной!..
— Вот! Вот именно! — взревел Григорий — и крик его внезапно оборвался рыданием. — Вольной…
Алеша глядел по-прежнему недоуменно, а у Маши холодок прошел по спине.
В отличие от младшего брата она немало наслушалась от княгини Елизаветы рассказов о былых ее приключениях и прекрасно знала, сколь дорог был ей в молодости разбойничий атаман по кличке Вольной. А как же его звали? Ох ты, Господи… Да ведь звали его Григорием!
Почувствовав, как дрожь охватила ее тело, Григорий понял, что она обо всем догадалась.
— Вот так вот, графинюшка моя молодая, — протянул он с издевкою. — Княгиня Елизавета когда-то мою мать, горничную свою, из дому брюхатую выгнала за то, что Вольной барыне служанку предпочел. Где она свою голову сложила — никто не знает. Меня тетка вырастила, сестра материна. Она-то мне все про графьев Строиловых и поведала, всю подноготную!
Его хихиканье перешло в истерический смех, заменивший злые слезы этому сожженному, измученному мстительностью существу.
— Это все я сделал! Я — Честной Лес, сын Вольного! — кричал он, не то рыдая, не то хохоча. — Все — я! И там, в Ново-Измайлове. И деда вашего на засаду навел… и погреб Силуянов отворил, чтоб Аристов вас нашел. А когда ты убежал, я уже знал к тому времени, что Михельсонов отряд близок, вот и решил тебя как бы спасти, чтоб к семейству вашему поближе подобраться. Вот вам всем от меня! Вот вам всем!..
Маша едва не оглохла от этих безумных воплей возле самого ее уха; страх и внезапность этих ужасных саморазоблачений лишили ее последних сил, а потому она не сделала даже попытки сопротивляться, когда Григорий вдруг сорвался с крыльца, толкая ее перед собой, и прежде чем Алешка успел ему помешать, подбежал к Зверю, одним махом забросил в седло Машу, а сам вскочил сзади, на мощный круп.
Зверь взревел не лошадиным, а каким-то медвежьим ревом, осел на задние ноги, пытаясь сбросить седоков, но это ему не удалось. Григорий, яростно оскалясь, кольнул коня в бок ножом, и тот с места взял такой рысью, что чудилось, содрогнулась земля.
Сначала они кружили по поляне — Григорий никак не мог справиться с поводьями, и Маша, вцепившись в гриву коня, краем глаза увидела, как из лесу на свист Алексея выбежала Эрле — значит, он нашел ее в лесу, она не успела добежать до Любавина, — вот почему Алексей появился один! Вмиг оказавшись в седле, Алеша погнал Эрле вслед за Зверем, но как ни резва была золотистая кобылка, ей не под силу оказалось даже приблизиться к Зверю, разгоряченному болью и страхом.
Алексей что-то отчаянно кричал, но Маша не слышала, не понимала. Ей казалось, что Григорий сошел с ума, — круто заворотив коня, он направил его в самую болотину, туда, где жутковато колыхались серые, сотканные из тумана фигуры.
Почуяв опасность, Зверь враз присмирел, притих и ступал осторожно, направляемый Григорием точно в те места, которые только и были безопасны в этой гиблой трясине, кое-где утыканной островками-кочками.
Зверь сделал шаг, и другой, и десятый, обрызгивая мох илом; а Эрле, почуяв неуверенность своего всадника, заартачилась на берегу, не пошла в болото. Алексей зажал рукою рот, сдерживая крик ужаса, понимая, что сейчас любое неверное движение Зверя может стать роковым для его сестры, и молясь лишь о том, чтобы Григорию удалось выбраться из болота, хотя как потом отыскивать его, как спасать Машу, было невозможно представить.
Но крик все-таки вырвался у него, когда перед Зверем вдруг громко лопнул болотный пузырь. Коротко заржав, до одури перепуганный конь завертелся на месте, так что по бабки ушел в воду, а Григорий, сидевший у него на крупе, соскользнул в болото; Маша же удержалась только потому, что легла на шею коня, словно слившись с ним своим телом.
Алексей стоял ни жив ни мертв, глаза его были прикованы к сестре. Он знал, что, когда свирепый конь разойдется, его не уймешь: ярость туманила его разум! Надо было ожидать, что Зверь, рассвирепев, станет кидаться, метаться, соступит, в конце концов, с потайной тропы, погибнет сам и погубит Машу. Однако ярость коня вмиг остыла, когда он сбросил с себя ненавистного Григория. С необыкновенной осторожностью, мелко переступая, он развернулся почти на месте и в два легких, невесомых скока достиг берега. Здесь, правда, он поскользнулся, упал на колени — но, чудилось, сделал это нарочно: для того, чтобы Маше было удобнее слезть с него, — точнее сказать, удобнее Алеше разомкнуть онемевшие руки сестры и стащить ее с коня.
