Катарина Фукс - Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2
– Но тогда вам не надо тревожиться о разговоре с Чоки, – сказала я. – Теперь я спокойна. Можно не сомневаться, он поймет вас.
– И все равно тяжело. – Николаос снова опустил голову и показался мне беззащитным.
– Давайте я вас отвлеку, – я заставила себя улыбнуться. – Чоки рассказывал мне о шляпнице Элене. Что с ней случилось? Она действительно написала на него донос?
– А, наша с ним недолгая приятельница! Ее освободили. Недавно она вышла замуж. А донос… Да, она написала донос. Но злого умысла у нее не было. Просто она очень религиозна и полагала, будто делает благое дело. Причем, она заботилась не только о своей душе, но и о душе Чоки. К сожалению, иудейство и христианство полагают, будто лишь им известна истина. Поэтому я больше люблю античность, когда открыто признавалась всеми множественность истины.
– И все же странно! Неужели она не понимала, что Чоки могут сжечь на костре?
– Не только понимала, но, возможно, и хотела этого. Ведь огонь очищает душу.
– Что за странное существо – человек!
– Что за новая мысль! – Николаос расхохотался совсем по-детски.
Проснулся Чоки, и мы пошли к нему. Около часа мы провели с ним. Нам казалось, что здоровье его улучшается. Когда он снова уснул, мы вернулись в гостиную. Нам хотелось еще поговорить.
Я чувствовала, что Николаоса одолевает желание быть откровенным, поделиться всем тем, что ему приходилось таить. И он сделал правильный выбор, говоря все это мне. На мое молчание он мог положиться. Я бы ни за что не выдала его.
– Вы удивились человеческой странности, – начал Николаос, когда мы снова сели у стола.
– Это и вправду комично, – признала я. – Пора бы мне перестать этому удивляться.
– Да нет, удивляться есть чему. То есть, конечно, можно сказать себе: человек – существо странное и ничего удивительного в этом нет. Но все равно будешь сталкиваться в жизни с все новыми и новыми странностями, и волей-неволей удивляться. Вот, например, Теодоро-Мигель. Сколько в нем странного и отвратительного. Он – воплощенное единство противоречий. Интриган и в определенном смысле аскет. Кажется, он знал женщин лишь в далекой своей молодости. Жестокий, жесткий, властный. Он отнюдь не глуп. Он может раскинуть утонченную сеть доказательств того, что все люди мелочны, эгоистичны, порочны, злы, ничтожны и ничего хорошего не заслуживают. Допустим, меня ему в эту сеть не заманить, не поймать. Но многие другие, особенно совсем молодые люди…
И эта его мучительная потребность представлять из себя женщину. Он любит изображать гордую и странную девушку, которую жестокие обстоятельства толкнули на путь порока. При этом мне полагается разыгрывать роль ее спасителя, которого она всячески оскорбляет, – губы Николаоса покривились.
Я с ужасом представила себе, что ему приходится терпеть. Как извращенно-сластолюбив этот Теодоро-Мигель!
– Но в сравнении с другими его свойствами – это просто пустяки, – продолжал мой собеседник. – Его одолевает утонченная похоть. Мучения детей, растление малолетних доставляют ему особое наслаждение. Чтобы отвратить его от этого, мне приходится разыгрывать ревность. А каково это – играть перед таким утонченным зрителем, как сам Великий инквизитор… Причем, главное для него – довести ребенка до такого состояния, чтобы маленькое существо возбудилось и само хотело отвечать на его ласки. И он еще выставляет себя защитником детей. Его ищейки вытаскивают на свет малейший намек на дело о возможном растлении или истязании малолетних. Людей допрашивают, дети выступают свидетелями. Теодоро-Мигель рыдает над их мучениями и… смакует их, наслаждается. В сущности, он ведь готов обречь на смерть целые народы, города, государства. Особой гадкой ненавистью он ненавидит всех тех, кто не испанцы и не католики. Он уверен, что все злоумышляют против испанцев, что Испания должна бороться со всеми и непрерывно расширять свои границы. Разумеется, страшным образом ненавидит он иудеев. Недавно мне пришлось вступиться за некоего Алехандро Ронетти, которого угораздило написать и распространить довольно острый памфлет. Мой Теодоро-Мигель, с подозрением поглядывая на меня, спросил:
– Что это ты сочувствуешь этому жиду? Может быть, ты и сам – тайный жид?
Но я свою силу знаю.
– Если вы бросите меня в тюрьму, то через неделю пыток я признаюсь в чем угодно.
– Но ты ведь не сочувствуешь жидовству?
– Я сочувствую лишь праву человека на жизнь и свободу. Ни одному религиозному учению я не сочувствую.
– Как?! Ты хочешь сказать… Ты говоришь… И учению Господа нашего Иисуса Христа?
– Разумеется. И этому учению – тоже.
Он картинно разводит руками. Но я свою силу знаю. Вот так я живу.
– Убить этого человека было бы благодеянием для страны! – вырвалось у меня.
– Убить? – насмешливо переспросил Николаос. – Нет. Сейчас это лишь обострило бы и даже ухудшило ситуацию. Теодоро-Мигель не так уж молод, он умрет своей смертью.
– Но каким же может быть его преемник?
– Почти таким же, как он. Вначале будут послабления. Возможно даже, те, что пострадали от Теодоро-Мигеля, будут торжественно объявлены мучениками. Об их мученичестве будет позволено говорить открыто и этим немедленно воспользуются продажные писаки. А после… Все пойдет примерно так же, как было при Теодоро-Мигеле. Нет, не его надо убивать, и не его преемников. Надо уничтожить саму инквизицию и сделать так, чтобы изменилось сознание людей. Но это очень нелегко. Люди готовы терпеть рабство и унижения, если при этом их твердо убедить, что они, униженные и порабощенные, – частица чего-то великого. Так-то!..
– Все очень грустно, Николаос, – я тяжело вздохнула. Взгляд мой невольно обратился на картину с изображением мальчика-калеки. – Вот самое верное изображение человеческой сути, – я указала на картину.
– Да, это удивительный художник, – произнес Николаос, и в голосе его я ощутила странную страдальческую мечтательность, – Судьба его была трагична. Его звали Бартоломе. Он был женат на дочери своего учителя, которого превзошел. Жена рано умерла, оставив Бартоломе маленького ребенка, тоже дочь. Бартоломе больше не женился. Он работал и растил Инес. Ему казалось, что окружающая жизнь слишком грязна для этой чистой наивной девочки. Она не знала обычных девичьих развлечений – гулянья, веселой болтовни, легкого флирта. У нее не было подруг. Крайняя набожность отца передалась и дочери. Она уже мечтала о монастыре, и отец был согласен на это. Он не представлял себе единственную обожаемую дочь замужней дамой, ему искренне казалось, что объятия мужчины осквернят его чистую Инес.
Девушку приняли послушницей в процветающий и известный своим благочестием монастырь. Вместо вступительного взноса настоятельница заказала Бартоломе две картины. На одной он изобразил Благовещение, причем в виде мадонны изобразил свою молодую, рано умершую жену. Другая картина изображала Святую Инессу. Разумеется, на ней была изображена дочь художника. Девушка, чистая и прелестная, стоит на коленях на голом полу. Мучители сорвали с нее одежду, но тело ее целомудренно скрыто длинными пышными волосами, которые ниспадают с нежных округлых полудетских плеч на маленькие груди и словно бы стекают вниз длинными каштановыми прядями. Эти картины художник поднес монастырю. Мадонна и до сих пор там, а вот о судьбе Святой Инессы я сейчас расскажу вам.
