Сидони-Габриель Колетт - Невинная распутница
Жак страдает от ревности, потому что любит, и мука делает его слегка согбенным, неловким, похожим на юного ревматика.
Не обращая внимания на пианиста, который с шумом исполняет надоевшую прелюдию Листа, Можи подходит к Минне, и Жак Кудерк видит, как она воркует с журналистом и заливается томным смехом.
«Сегодня она только один раз засмеялась, – подумал он, – когда назвала меня глупым. Господи! Я ещё глупее, чем она полагает… Какая мерзкая рожа у этого Можи! Похож на „Принца туманов“ с рисунков Уолтера Крейна… Тем хуже! Сейчас я запущу блошку в ухо мужа!»
Жак Кудерк, вздёрнув свой нос Гавроша и изобразив на губах улыбку, решительно направляется «ябедничать» к Антуану, который мирно курит возле стола для покера, в обществе зрелых мужчин, ибо благодаря бороде и серьёзной лошадиной физиономии он приобрёл вес в кругу людей старшего поколения. А кроме того, творец «барбитос» не должен порхать в компании с жиголо!
– Добрый вечер, сударь…
– Дражайший сударь, здравствуйте…
Они обмениваются рукопожатием, и Антуан отечески улыбается молодому человеку.
– Вы видели мою жену?
– Да… То есть… она разговаривала с господином Можи. и я не счёл возможным…
– Вы не знакомы с Можи?
– Можно сказать, нет… Он принадлежит к числу ваших друзей?
– Нет, что вы. Я встречаю его здесь, а иногда и в других местах. Он забавляет Минну.
Жак бросает на Антуана яростный взгляд:
– Очаровательный малый, конечно! Немного распущенный, как все люди богемы, но холостяку это простительно…
– Я бы так не сказал!
– Я тоже! – неосмотрительно воскликнул Жак, неожиданно стыдливо покраснев. – Знаю, что все в один голос твердят, будто я веду распутную жизнь, но это преувеличение, поверьте мне! В любом случае меня не сравнить с Можи, который не гнушается спать со старухами!
Антуан, подняв брови, смотрит на Можи, по-прежнему болтающего с Минной.
– Вот как? Он спит со старухами?
– Со старухами – это сильно сказано… с одной дамой в возрасте, крашеной блондинкой… Почему – кто его знает! Ибо он скорее предпочитает молоденьких…
– Потрясающе, – заявляет Антуан.
В голосе его звучит такое восхищение, что маленький Кудерк не может скрыть негодования.
– И вам это не противно?
– Мне? Да это же изумительно, дорогой мой! Вы могли бы положить меня в постель к старухе на семь лет… я останусь, как… как не знаю что… даже выразить не могу!
Разочарованный барон Кудерк встаёт.
– Вы позволите, сударь? Кажется, госпожа Минна подаёт мне знак.
Это вовсе не знак – просто брови Минны упрямо сдвигаются. Она всё видит, она чувствует опасность, против которой восстаёт её доблестная коварная душа.
Она подозрительно смотрит на приближающегося к ней Жака… Однако мальчик всё-таки очень мил и как хорошо одет!
«У Можи брюки поскрипывают, – думает она, – и мне совсем не нравятся эти муаровые подкладки… Но Жак уж слишком юн! Это удивление, этот румянец при виде меня! Как я могла надеяться, что такой молоденький мальчик может сделать из меня женщину… подобно всем остальным! Подумать только, ведь Марта Пейе один раз сказала: „Я как Билити: если со мной любовник, то потолок может обрушиться, а я и не замечу!“ Вот и Жак такой, как Билити… О, я его ударю!»
Она слегка поворачивается к Можи, чьё дыхание согревает ей плечо: «Этого нельзя упрекнуть в том, что он слишком молод… скорее наоборот. Некрасивый… Но эта самоуверенность, этот девический голосок, эта оскорбительная нежность и… не знаю даже, как назвать… ещё что-то! Да, да, – удручённо обрывает она саму себя, – что-то такое есть во всех мужчинах, пока не познакомишься с ними поближе!»
Жак уже рядом с Минной, которая протягивает ему руку без перчатки. Он прикасается к ней губами и ждёт, когда с ним поздоровается Можи… Но Можи благостно-спокойно курит, подняв глаза к лазурному потолку в белых барашках облаков… Минна наконец поднимается, поправив складки на юбке, и идёт к столу с прохладительными напитками, чтобы увести за собой любовника…
– Стакан оранжада, мадам… Минна, – молит он тихо, – вы же знали, что будете здесь сегодня вечером, и ничего мне не сказали…
– Это правда, – соглашается она, – я просто забыла. Он видит её в профиль, с бокалом в руке, в лучах яркого света. В настороженных глазах под полуприкрытыми ресницами таится молния; изящное вычурное ушко слегка порозовело от выпитого ею шампанского…
– Минна. – продолжает он, приходя в ярость от её красоты, – поклянись мне, что не пыталась утаить флирт с этим мерзким типом.
Она вздрагивает, но не поворачивает к нему головы.
– Разве среди моих знакомых есть мерзкие типы? И вы смеете так говорить со мной сегодня, именно сегодня?
Он отбрасывает надкушенный сандвич, который плюхается в тарелку с засахаренной вишней.
– Именно сегодня и могу я говорить с вами таким образом, потому что с сегодняшнего дня я страдаю, с сегодняшнего дня я тебя люблю!
Минна резко обернулась; её серьёзный взгляд устремляется в недоверчивые и печальные глаза любовника.
– С сегодняшнего дня? Потому что вы овладели мной? В самом деле? О, объясните мне, как из этого может возникнуть любовь? Скажите, вы любите меня больше, потому что днём…
Ему кажется, что он понимает, но это заблуждение; он думает, что Минна хочет подстегнуть его воображение огнём недавнего воспоминания, что ей приятно испытать ранящее наслаждение слов, сказанных почти во всеуслышание… Его детское лицо сангвинически вспыхивает, а затем бледнеет: он вновь меняется, и она видит его таким же беззащитным, как совсем недавно на улице Христофора Колумба. – Минна, когда ты нагнулась снять подвязки…
Он дрожит и бредит, левое колено дёргается точно так же, как там… Она слушает его очень серьёзно, не опуская глаз, не пугаясь обжигающих слов, а когда он умолкает, преисполненный стыда и восторга, восклицает еле слышно, в горестном изумлении:
– Это уму непостижимо!
Для парижанки, которая часто выезжает по вечерам, Минна встаёт рано. В девять часов, приняв ванну, она бодро и энергично поглощает ломтики поджаренного хлеба в своём белом будуаре. На каждом этаже этого нового дома есть одинаковые, белый будуар, маленькая гостиная с жемчужно-серыми обоями под дуб, большая гостиная с застеклёнными дверными проёмами… Это угнетающе действует на воображение; но Минна ничего не замечает.
Запахнувшись в просторный белый халат с золотыми кистями на поясе, она наслаждается, ещё не пресытившись восхитительным уединением, наступающим каждое утро после ухода мужа.
До полудня она будет одна – и можно будет гладко зачесать ставшие блестящими от расчёсывания гребнем волосы, что сделает её похожей на маленькую японочку; одна – чтобы долго смотреть в небо, угадывая, какая сегодня погода, и проверять указательным пальчиком, чисто ли выметены углы; одна – чтобы водрузить на шляпку вычурное украшение, которое рассыплется под её дыханием и опадёт на пол, словно колоски в поле; одна – чтобы грезить, писать, радоваться пьянящему одиночеству, которое всегда было для Минны лучшим советчиком.
