Виолен Ванойк - Мессалина

Она взяла супруга под руку, и они пошли вслед за открывающими свадебную процессию флейтистами и пятью молодыми факелоносцами по улицам Рима к дому Клавдия. Специально приглашенные дети танцевали на ходу и бросали цветы и орехи зевакам, сбегавшимся поглазеть на радостное шествие.

У дома на Палатинском холме новобрачных ожидали Клавдиевы рабы и толпа людей, прознавших о женитьбе дяди императора. Толпа расступилась, и молодожены подошли к порогу просторного жилища. Юноша высоко держал факел из веток боярышника, в то время как другой преподнес Мессалине факел из сосновых веток, символ семейного очага, и сосуд с водой, в которой она омыла пальцы, прежде чем пересечь порог дома, за которым ее ждала новая жизнь. Затем она повесила на дверную задвижку шерстяную ленточку, показывая этим, что будет прясть, ткать и делать одежду и домашнее белье, потом смазала дверные петли душистой мазью, чтобы прогнать злых духов и уберечься от порчи. Клавдий бросил несколько монеток нищим, пожиравшим глазами новобрачную, потом взял Мессалину на руки, собираясь перенести через порог, как полагалось по обычаю, такому же старому, как сам Рим. Для бедняги молодожена ноша была явно тяжела. Шаферы хотели было ему помочь, но Клавдий оттолкнул их локтем и в тот же миг споткнулся. Он упал вперед, на Мессалину, покрасневшую от стыда и гнева. По случайности, показавшейся ей очень счастливой, Валерий Азиатик находился совсем рядом. Он бросился Клавдию на помощь.

— Помоги мне, Валерий, — простонала Мессалина, когда Клавдий с отупелым видом стоял на коленях. — Кажется, я поранилась… Ужасно болит нога.

Клавдий наклонился к ней, но она, оттолкнув его, проговорила тоном, не терпящим возражений:

— Довольно, Клавдий, ты такой неловкий. Пусть мной займется Валерий, а ты лучше устраивай гостей. Только попроси рабыню, чтобы она отвела нас в личные покои и принесла макового отвара, чтобы снять боль.

Валерий осторожно поднял Мессалину на руки и пошел за рабыней в спальню молодоженов. Там он положил новобрачную на ложе, украшенное фигурами Юноны и Венеры. Рабыня поспешила за снадобьями, и Валерий хотел было последовать за ней, но Мессалина удержала его за край туники:

— Прошу тебя, Валерий, побудь со мной, не оставляй меня одну. Ты поможешь мне дойти до зала.

Он, полагая, что неудобно оставаться в спальне наедине с новобрачной, пребывал в нерешительности, когда вернулась рабыня. Она принесла тазик с водой и поставила его возле ложа.

— Вот, госпожа, теплая вода с солью, — сказала рабыня. — Тебе надо подержать в ней ногу, чтобы припухлость спала. А я пойду за мазью и маком.

— Валерий, помоги мне подняться… мне так больно, — простонала Мессалина, на самом деле не чувствовавшая никакой боли.

Он посадил ее на край ложа и опустился на колени, чтобы снять сандалию. Она смотрела на него горящими глазами, думая о том, как ей использовать эту неожиданную ситуацию с наибольшей выгодой для себя. Она высоко подняла подол своей туники, чтобы Валерий мог полюбоваться красотой ее изящной ножки.

— Я слышала, что в подобном случае ничто так не помогает, как массаж… Жалко, что это случилось здесь. У меня дома есть раб, который умеет это делать.

Служанка, вернувшаяся очень кстати, принесла горшочек с мазью, сказав, что теперь пойдет за маковым отваром. Мессалина взяла мази на кончики пальцев и принялась нарочито неловко натирать щиколотку. Хитрость ее удалась: Валерий снова опустился перед ней на колени.

— Если позволишь, я могу попробовать помассировать.

— Это так любезно с твоей стороны, — вздохнула она и вытянула ногу.

Она еще больше подняла подол туники, обнажив колено, и Валерий принялся разминать ей икру и щиколотку.

— Мне так хорошо, — прошептала она, чувствуя, как ее охватывает дивная истома.

— В таком случае я, наверное, могу тебя оставить и присоединиться к гостям. Мне неприлично слишком долго здесь задерживаться.

— Нет, никто ничего не скажет, Валерий. Щиколотка у меня уже не болит, но мне еще больно… вот здесь…

Она показала на колено и нижнюю часть бедра, предварительно обнажив ее.

— Сомнений нет, я ушибла колено.

Валерий взял на пальцы мази и вновь принялся массировать ногу с осторожностью, которая только распалила в молодой женщине желание. Она чувствовала, как все чаще бьется ее сердце, а между бедрами приятно влажнеет. Она закрыла глаза и развела ноги, как бы приглашая пойти дальше по дороге, ведущей к наслаждению. Она надеялась, что руки Валерия, в котором наконец победит любопытство, дерзнут подняться по ее бедру и доберутся до живота, терзаемого желанием. Ей так хотелось, чтобы он повыше задрал ей тунику, накрыл ее тело своим, взял ее рот в свой и их движения стали бы согласованными, и чтобы он сполна ощутил вкус ее дрожащего от вожделения тела, проник в него и в конце концов залил его потоком сладострастия, таким же мощным, какой глубокой была любовь, которую она несла ему.

Но ее ожидание было жестоко обмануто, когда Валерий попросил ее лечь на живот, чтобы помассировать ногу под коленом. Она легла так, как он просил, проявив явное нетерпение и быстрым движением подняв тунику до самых ягодиц. Однако он стыдливо поправил тунику и продолжал свое дело с невозмутимой серьезностью.

Такое поведение Валерия вынудило Мессалину предпринять более откровенную атаку: она решила, что, быть может, он держится так из скромности или робости.

— Тебе когда-нибудь случалось желать женщину, Валерий? — спросила она.

— Что за странный вопрос, Мессалина! Я вижу, ты совсем не осведомлена о моей жизни.

— Признаюсь, нет.

— Я знал слишком много женщин. Может, оттого они теперь меня мало привлекают. Но если однажды я встречу женщину, достойную себя, способную пробудить во мне любовь, я, конечно, возжелаю ее.

— Твой ответ меня удивляет. Разве ты никогда не желаешь свою супругу?

— Мы живем под одной крышей, но я давно уже не прикасаюсь к ней.

— Разумеется, — не без иронии бросила она, — с того дня как Калигула увел ее к себе в спальню, как говорят, на глазах у всего двора.

— Между нами уже тогда все было кончено. Быть может, Гай надеялся таким образом выставить меня посмешищем, но я не придал этому значения.

— Он, однако, рассказывал всем, кто хотел слушать, самые интимные подробности ночи, проведенной с ней.

— По-моему, все это совершенно не важно. Видишь ли, я сражался у границ Сирии с парфянами и другими азиатскими народами, чем и заслужил свое прозвище. Мне думается, я был храбрым и разумным военачальником. Я был первым в сражении, первый разил мечом, первый шел на штурм крепостных стен вражеских городов. Мне казалось нормальным, что мои солдаты истребляют население, насилуют женщин. Но вот однажды — наши легионы тогда вторглись в Месопотамию — ко мне привели какого-то мужчину неопределенного возраста. Конечно, он был уже старый, но крепкий, хоть и худой. Он не носил одежды, наподобие индийских гимнософистов, а из вещей у него была только палка. Я стал ругать приведших его охранников за то, что они вынуждают меня тратить время на нищих, и уже собрался прогнать его, как вдруг человек заговорил со мной по-гречески. Он сказал, что ходит по миру, чтобы нести мудрость людям, достойным его слушать. Я ответил, что он может свободно пойти в империю и там произносить свои речи, как издавна делают греческие софисты. Но он уверил меня, что я и есть один из этих достойных. Я засмеялся и спросил, откуда он может это знать, ведь я солдат. В ответ он заявил, что я отмечен божественным знаком, который виден только ему, поскольку этот знак способны различить только духовные глаза. Такие слова меня заинтриговали, и я позволил ему говорить. Я подумал, что это один из ясновидцев, которые считают, что владеют истиной, и хотят внушить ее остальным людям. Мое любопытство было разбужено, и вскоре я увлекся его речами. Некоторое время я держал его подле себя, но однажды он ушел, даже не предупредив, что собирается меня покинуть. Я велел искать его, но напрасно: он точно растворился. Я хотел забыть о нем, но его речи глубоко проникли в меня, и я понял, что подлинная мудрость — в отстранении от суеты этого мира, что она приобретается путем созерцания этого мира. Именно так приходят к созерцанию духа. И тогда я приобрел Лукулловы сады и там, среди разнообразной растительности, долго наблюдая за деревьями и цветами, за всей этой растительной жизнью, я понял, что одно только желание — это лишь пустая иллюзия, если его не подкрепляет любовь, созерцание души любимого человека.