Елена Арсеньева - Князь сердца моего
– Ангелина! Где ты?!
– Молчать! – прохрипел Моршан, и ледяное дуло уткнулось в горло Ангелины. – Молчать, не то – смерть!
Меркурий рванулся... Потом резко, коротко просвистела сабля, и горячие капли обожгли руку Ангелины.
Острый, пряный запах крови вдруг ударил в ноздри, тошнота подкатила к горлу... И никогда, даже впоследствии, не могла Ангелина распознать наверняка, явью или кошмаром помраченного рассудка было то, что она увидела в следующее мгновение.
Из густой тени забора выкатился какой-то круглый предмет, тускло блеснули остекленевшие глаза и оскаленные в предсмертном крике зубы, а потом – о Господи! – обезглавленный Меркурий рванулся на яркий лунный свет, воздев руки, словно взывая о помощи, сделал три неверных шага... И рухнул, успев и мертвый предупредить об опасности товарищей.
Ангелина еще успела услышать стук его тела, тяжело павшего на деревянные мостки, и этот звук слился в ее ушах с многоголосым криком ужаса... Все замелькало в глазах, шар взмыл, заслоняя собою луну... А потом земля и небо поменялись местами, и для Ангелины настала темная, беспросветная ночь беспамятства.
Часть II
ДОРОГА СТРАДАНИЙ
1
Цена ужина в сосновой роще
Минуло более месяца. На дворе стоял октябрь, и угрожающий призрак бесконечной русской зимы уже не таился за низкими серыми тучами, а сделался явью. Несколько раз выпадал снег, который уже и не таял; однообразным белым покрывалом сровняв и ухабы, и берега неширокой речонки, укрыл туши околевших лошадей, и замерзшие трупы, и проселочную дорогу, по которой медленно тянулась длинная колонна; и сторонний наблюдатель мог бы подумать, что сошел с ума или оказался на пути в чистилище, ибо путники сии напоминали призраков всех времен, народов и сословий. Рядом с шелковыми, всевозможных цветов шубами, отороченными дорогими русскими мехами, брели пехотные шинели и кавалерийские плащи. Головы путников были обмотаны платками всех цветов – оставалась лишь щелочка для глаз. Тут и там мелькала шерстяная попона с отверстием посередине для головы, ниспадавшая складками к ногам. То были кавалеристы, ибо каждый из них, теряя лошадь, сохранял попону; эти лохмотья были изорваны, грязны, прожжены. Теплая одежда стала едва ли не главным мерилом ценностей в том людском скопище, что еще недавно называлось великой и непобедимой французской армией. Теперь в этой армии не осталось ни наград, ни чинов, ни званий. Невозможно было отличить генералов и офицеров; как и солдаты, они надели на себя что под руку попалось. Их всех – командиров и рядовых – перемолола Россия.
Наполеон полагал, что занятие Москвы не замедлит привести к миру, условия которого будут продиктованы им самим. Эта мысль страшно беспокоила Кутузова: извещая императора Александра об оставлении Москвы, русский главнокомандующий особенно настаивал на том, чтобы не вступать в переговоры с врагом. И Александр доказал, что умел быть твердым, когда хотел. Он готов был удалиться даже в Сибирь, лишь бы не вступать в переговоры с Наполеоном.
Ну что же, француз утешался тем, что если не получил мира, то получил Москву! Однако этот богатый город с большими запасами продовольствия и удобными квартирами вобрал в себя вражескую армию, как губка – воду, и более месяца держал Наполеона в полном бездействии. А русской армии как воздух была нужна эта передышка.
За это время в ходе войны без каких-либо заметных событий произошел перелом – так трофей превратился в ловушку.
Вялое продвижение тех, кто составлял некогда гордость Франции, было внезапно нарушено взрывом, разметавшим по белому снегу кровавые клочья.
Толпа заметалась. Пешие кинулись врассыпную.
Молодой драгун, давно растерявший и остатки былого блеска, и все свои честолюбивые мечты, но сумевший сберечь коня, а вместе с ним – и надежду на спасение, сейчас изо всех сил пытался усмирить обезумевшее от страха животное. Гнедой плясал под ним, крутился как угорелый, норовя затащить туда, где кучно ложились ядра. Едва справившись с конем, драгун дал ему шпоры и вдруг почувствовал, как кто-то вцепился в его ногу мертвой хваткой.
Оливье де ла Фонтейн (так звали молодого драгуна) уже готов был освободить себя ударом сабли от этого опасного объятия, как вдруг увидел молодого человека, одетого в лохмотья. Волочась на коленях за всадником и устремив на него свои горящие глаза, тот восклицал:
– Убейте меня, убейте меня, ради бога!
В этом аду, где каждый молил о самом ничтожном глотке жизни, такая просьба буквально вышибала из седла, а потому Оливье спешился и нагнулся к незнакомцу. Тот дышал, но был полумертв. Даже у видавшего виды Оливье подкатила к горлу тошнота, когда он узрел бок несчастного, взрезанный, будто острой косой, осколком ядра до самого позвоночника... Его страдания представлялись невообразимыми.
Внутренне содрогаясь при мысли о том, что ждало этого беднягу, Оливье вновь вскочил на коня, пробормотав:
– Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и не могу больше оставаться здесь! Простите меня.
– Но вы можете убить меня! – исторг из себя раненый не то крик, не то стон. – Единственная милость, о которой я прошу вас! Ради бога! Ради... моей матери!
Он сделал слабое движение головой, и Оливье только сейчас увидел двух женщин, с мольбой простиравших руки к нему, будто к последней надежде. Точнее говоря, простирала руки одна – немолодая, схожая с умирающим юношей тем сходством, какое бывает только у матери и сына. Ее глаза были наполнены слезами, которые неостановимо скатывались на увядшие щеки. Ее руки, протянутые к Оливье, дрожали, а губы твердили одно:
– О сударь! Сударь...
Вторая женщина сидела в снегу, понурясь, однако не плакала, словно окаменела от скорби. Из-под ее капора выбивались золотисто-рыжие пряди, и Оливье невольно подобрался в седле, когда по нему скользнули самые прекрасные синие глаза, какие ему только доводилось видеть. Впрочем, молодая женщина едва ли замечала Оливье – она устремила безучастный взор куда-то вдаль, туда, где корчился от боли придавленный деревом солдат.
Оливье, мысленно попросив прощения у Бога, выхватил один из своих пистолетов и рукоятью вперед подал его несчастному.
Немолодая женщина дико вскрикнула:
– Фабьен! О Фабьен!..
Больше она ничего не успела сказать, ибо черные глаза юноши сверкнули дикой радостью, и он пустил себе пулю в висок с проворством поистине замечательным у человека штатского, каким он, несомненно, являлся, судя по одежде.
В это мгновение ядро ударило в землю совсем рядом, и конь Оливье, сделав безумный прыжок, унес своего хозяина на изрядное расстояние от страшного места.
