Демет Алтынйелеклиоглу - Хюррем, наложница из Московии
«Так все это не может продолжаться», – всхлипывала она. И решила: на следующий день она непременно пойдет к султану Сулейману и обо всем ему расскажет. «Я приехала сюда не для того, чтобы со мной обращались, как с пленницей. Если ты Сулейман, то я – Александра. Я дочь матери первой жены твоего отца. Разве прилично со мной так обходиться?»
Во сне ей снилось, что над ней кружит огромный черный орел.
XIII
Александра не смогла увидеть султана Сулеймана ни на следующий день, ни во все последующие.
Она не видела также и Хафзу Султан, мать падишаха, о которой много слышала, и Гюльбахар Махидевран Хасеки, которая ловко завладела сердцем султана. Но хотя она из-за этого и грустила, жизнь ее понеслась стремительно, как ураган.
Во-первых, сцена в бане повторялась каждое утро. Наложницы раздевались перед чернолицыми женщинами и мылись, и если какая-то наложница пыталась пожаловаться на грубое обращение калфы, то все заканчивалось для нее только очередным ударом палки Сюмбюля-аги.
После бани наступал черед занятий.
Их учили, как стоять, как сидеть, как разговаривать, как принимать пищу – в общем, как делать все, вплоть до походки, в присутствии падишаха. Больше всего усилий Александра прилагала к занятиям по языку. Ведь она собиралась однажды оказаться перед Сулейманом. Все, что она собиралась ему сказать, она должна была ему сказать на его родном языке.
Единственное, что делало дни в гареме непохожими один на другой, – постоянные ссоры девушек, которые соперничали друг с другом.
По правде говоря, с того самого дня, когда Александра появилась в гареме, ссоры и стычки стали происходить чаще, ибо именно она становилась виновницей большей части ссор. Она никому не подчинялась, никого не слушала и пользовалась любой возможностью, чтобы с кем-нибудь поругаться. Забыв о предостережении, полученном от Сюмбюля-аги в первый вечер, она противоречила всем и каждому. Теперь каждый день она добавляла в сердцах несколько новых турецких слов. Например, ругаясь с очередной наложницей, могла выкрикнуть выученное слово «уродка». Она научилась говорить черным гаремным ведьмам, которые пытались ее урезонить: «Чтоб вы руки переломали!»
На шум поспевал Сюмбюль-ага. Александре приходилось молча терпеть удары палкой, на которые Сюмбюль-ага не скупился.
Настоящий судный день наступил, когда одна из девушек попыталась порыться в ее сумке с приданым. Вырвать волосы несчастной из рук Александры не смогли даже пять черных служанок. В тот день Александра познакомилась с фалакой[29]. Хотя из ее глаз лились слезы каждый раз, когда палка била ее по голым ступням, из уст не раздалось ни крика, ни стона и ни единой мольбы о прощении. Она лишь вцепилась в свою сумку.
После того случая Александра три дня не могла ходить. Ей было больно даже ползать. Мерзука плакала, смазывая ей ступни мазью.
Александра очень быстро учила турецкий язык, и больше всех этому изумлялся Сюмбюль-ага. Девушка давно обошла в знаниях всех новеньких, которые поступили в гарем за много месяцев до нее. Если бы он доложил Валиде Султан: «Московитская девушка давно уже подготовлена», то краснеть бы ему не пришлось. Но всякий раз он говорил себе: «Подожди немного, пусть еще раз утрут ей нос». Пусть она хорошенько поймет, кто такой Сюмбюль. Пусть зарубит себе на носу, что ее жизнь и ее будущее зависят от пары его слов. Поэтому в тот день, когда Валиде Султан спросила: «Помню, что из дворца первой жены моего покойного супруга, да будет земля ему пухом, приехала девушка. Ее ведь послала ко мне невестка ее матери. Где она, как у нее дела?» Сюмбюль-ага, ответил:
– Она еще не готова, госпожа. Для покоев повелителя.
Он хорошо знал, что пожилая женщина внимательно посмотрит ему в глаза, и поэтому добавил: «Как бы вам сказать, с ней очень трудно. У нее длинный язык. И вздорный характер. Она постоянно ссорит девушек. Очень непослушная. Но не беспокойтесь. Ваш покорный раб Сюмбюль еще и не таких упрямых уговаривал. И с ней мы справимся».
Хафза Султан была довольна слышать это: «Молодец, Сюмбюль, но поторопись. Я хочу увидеть девушку. Ай Бала Ханым написала мне: “Матушка моя поручила мне ее, а я поручаю ее тебе”. Так что не будем оставлять порученное нам без догляда, это грех».
Склоняясь перед Валиде Султан в поклоне, главный евнух подумал, что надо бы наказывать московитку поменьше. К тому же девушка была очень способной. Она будто бы во дворце родилась и выросла. У нее была такая стать, что всякий, кто видел ее, был очарован. У нее были такая гордость и чувство собственного достоинства, что унизить ее было невозможно. Глаза ее сияли каким-то особенным светом, и когда он соединялся с ее горделивым видом, то выглядела она настоящей красавицей. В музыке подобных ей не было. Взяв саз[30], девушка трогала его струны, и мелодия, и голос ее достигали всех комнат. Даже самые спесивые красавицы в гареме затихали, слушая, как она поет.
В гарем было дозволено входить всего двум или трем мужчинам. Одним из этих мужчин был преподаватель музыки Кемали Эфенди. Он восхищался Александрой. Гаремные девушки шептались, что в этом восхищении отчасти виноваты сине-зеленые глаза Александры, хотя ни одна из них не могла похвастаться, что играет лучше нее. Ни у одной из них не было таких ловких и быстрых пальцев, чтобы так перебирать струны. Казалось, она уже много лет играет на сазе. Никто не мог с таким чувством, как она, извлечь мелодию из инструмента.
Но еще прекраснее был ее голос. Сюмбюль-ага не соврал бы, если бы сказал, что никогда в жизни не слышал такого красивого женского голоса. Когда наступал вечер и гарем погружался в тишину, девушек, каждая из которых была прекрасна, как месяц, прибывших в гарем со всех четырех сторон света, охватывала тоска. Когда каждая из них после вечернего азана отправлялась в свой собственный мир, в гареме, где великие мечты и страсти шли рука об руку с великими разочарованиями, сильный, чистый голос Александры возносился ввысь из покоев для новеньких. Даже черствое сердце Сюмбюля было тронуто песнями Александры. Эти песни заставляли вспомнить его о давно былом, грудь его сжимала тоска. Заметив, что на глаза навернулись слезы, он немедленно встряхивался и ворчал: «Безумная московитка». И поэтому, даже когда он заметил, что помощник, мальчишка-абиссинец Джафер, который уже три года находился при нем, по ночам тайком слушает, очарованный, песни Александры, он ничего не сказал. И когда заметил, как парень шепчется о чем-то с девушкой, – тоже. В какой-то момент ему показалось, что парень плачет. Ну и пусть. Если Сюмбюль-аге не дано оплакивать свою участь евнуха, так пусть хотя бы Джафер поплачет. Плач умывает душу. А у Сюмбюля душа не умывалась уже давно. Он сейчас не мог даже вспомнить, когда плакал в последний раз. «А ведь и правда, когда же я плакал? – думал он. – Неужели той страшной ночью, когда попался работорговцам? Или же тогда, когда тот страшный нож навсегда изменил мою жизнь?» Теперь Сюмбюль не мог вспомнить.
