Элиза Ожешко - В провинции
— Честное слово, нету, — со смехом отвечал Болеслав, — не то я охотно ссудил бы вас ими, чтобы вы могли днем бывать на балете в Варшаве, а вечером ужинать в Адамполе. Но почему вам пришло в голову видеть во мне волшебника?
— Потому что я не понимаю, как можно, ни разу не побывав в Варшаве, знать все, что там делается.
— Ах, так вы подозревали, что я сам втайне пользуюсь чудесным ковров и шапкой-невидимкой! — еще громче рассмеялся Болеслав. — Нет, дорогой, мой ковер — это газета, а шапка-невидимка — это моя спальня, где я, покончив с хозяйственными делами, уединяюсь и читаю по вечерам. Видите ли, — прибавил он более серьезным тоном, — с тех пор как изобретено книгопечатание и стала действовать почта, мы, деревенские жители, хоть и не путешествуем, тоже имеем возможность узнавать, что творится на белом свете, и получать от этого удовольствие да и какую-то умственную пищу.
Подали чай, и разговор принял другое направление. Воспользовавшись минутой, когда Неменская рассказывала Александру о своих отношениях с соседями, а тот, казалось, внимательно слушал ее, Болеслав подошел к Винцуне.
— Что с вами сегодня? — спросил он вполголоса. — Что-то вы бледны и невеселы.
Девушка подняла на него глаза, и впрямь невеселые, затуманенные.
— Нет, ничего, — прошептала она чуть слышно, а в глазах у нее было такое странное, неизъяснимое жалобное выражение, что Болеслав побледнел. С минуту он приглядывался к ней, и его взгляд был полон любви и почти отцовской заботы.
— Вы, надеюсь, сказали бы мне, если б вас что-то мучило, правда? — тихо проговорил он.
Винцуня потупилась и не отвечала, а Болеслав продолжал:
— Ты ведь знаешь, мое солнышко, что для меня все темнеет вокруг, когда ты перестаешь улыбаться. Не удивляйся же, что твоя грусть меня пугает и я расспрашиваю о причинах.
— Я не грущу, — ответила Винцуня, — вам это просто кажется! — и, сделав над собой усилие, громко рассмеялась, но в ее смехе прозвучала фальшивая нотка.
Александр слушал рассказы Неменской одним ухом, его внимание было поглощено тихой беседой между женихом и невестой; он искоса все поглядывал в их сторону, краснел, хмурил брови и, как только Неменская замолчала, тут же обратился к Винцуне:
— Я видел в соседней комнате фортепьяно, вы, наверно, играете? Могу ли я просить вас?..
— О, я играю так плохо, — смущенно отвечала Винцуня.
— Но я слышала от пани Сянковской, — вмешалась тетушка, — что вы, пан Александр, прекрасно поете. Окажите же любезность, доставьте нам это удовольствие.
— Честно говоря, сударыня, я сегодня не в голосе, — начал было отказываться Александр, — правда, я брал уроки пения в Варшаве, но боюсь, что сегодня у меня ничего не выйдет!
— В Варшаве! Тогда тем более…
— Право, не знаю… — все еще сопротивлялся Александр и смотрел на Винцуню.
— Спойте что-нибудь, — несмело проговорила девушка, не поднимая глаз.
— Воля женщины — закон! — Александр встал. — Се que femme veut, Dieu le veut, — прибавил он по-французски, старательно выговаривая слова.
Этой фразой он также был обязан знакомству с пани Карлич и не замедлил щегольнуть ею, не заботясь, знают ли здесь французский язык.
Все перешли в соседнюю комнату, ярко освещенную горевшей на столе лампой.
Александр сел за фортепьяно, откинул волосы и взял несколько аккордов, затем чистым и приятным, хотя совершенно не поставленным голосом спел популярный романс «Почему так бьется сердце?». Сначала он манерничал, пел «с надрывом», закатывал глаза к потолку, но потом остановил их на Винцуне, стоявшей неподалеку, и продолжал смотреть на нее, пока не допел последнюю строфу:
Ах, но чары девы милойВсех сетей и уз сильней,Оплела, приворожилаВзором голубых очей!
Эти слова он спел без гримас, горячо, сильно, с чувством, подкрепляя его выразительным взглядом, которого не сводил с Винцуни.
Ничем мужчина так легко не тронет сердце молодой, неопытной и впечатлительной девушки, как песней, спетой пусть неумело, но с огнем, пусть необработанным, но красивым и звонким голосом. Каждый звук песни несет с собой искорку чувства и проникает в девичью грудь. Искра за искрой, и вот уже внутри затлелся уголек. И голос уж умолк, а отзвуки песни все еще тревожат, все еще дрожат в ее груди, и э тот внутренний трепет выдает себя блеском глаз, ярким румянцем на щеках. Девушка взволнована, хоть она и пытается скрыть свое волнение, девушка сама готова запеть, вторить песне мужчины если не голосом, так сердцем. Наутро, очнувшись от своих снов, она пойдет поглядеть на свои цветы и будет стоять среди них в задумчивости, а губы ее, увлажненные каплей росы, упавшей с ветки, безотчетно повторят вчерашнюю песенку, и вместе со звуками песни вновь вспыхнут в груди вчерашние искры, и вспыхнет тоска, и вспыхнет любовь, которую она уже чувствует, хотя, может быть, еще долго сама не будет знать об этом.
Александр кончил петь, а Винцуня, бледная, с опущенной головой, продолжала стоять, опершись на спинку стула. Неменская одна рассыпалась в благодарностях и похвалах; затем она обратилась к Болеславу с расспросами о настоятеле и об общих знакомых. Александр подошел к Винцуне.
— Пора ехать, — сказал он, вынимая красивые золотые часы с множеством звенящих брелоков, — хотя, видит Бог, не хочется мне уезжать отсюда. Мне кажется, будто я побывал в раю.
— Очень рада, что вам понравилось в Неменке, — ответила девушка, поднимая глаза.
— Поверьте, — тихо, взволнованным голосом проговорил юноша, — поверьте, что часы, которые я здесь провел, я считаю счастливейшими в моей жизни. Но я чувствую, что потом мне будет грустно, очень, очень грустно…
Он быстро отвернулся, как бы желая скрыть от Винцуни избыток волнения. Спустя несколько минут он начал прощаться с хозяйкой дома, которая в самых приветливых и любезных выражениях пригласила его почаще заезжать в Неменку. Тут ей пришлось выйти по какому-то хозяйственному делу, и Болеслав, как свой человек в доме, проводил гостя до самого крыльца.
Когда бричка, стуча колесами, выехала из ворот, Болеслав вернулся в комнату. Винцуню он застал на том же месте, на котором оставил, выходя. Она стояла не шевелясь, не отрывая глаз от земли, с бессильно повисшими руками и так о чем-то задумалась или замечталась, что не слышала даже, как Болеслав подошел к ней.
Он взял ее за руки.
— Винцуня, — сказал он, глядя ей в лицо, — теперь, когда посторонних нет, скажи мне, что с тобой? Никто, кроме меня, не услышит.
— Да ничего, — ответила Винцуня, осторожно высвобождая свои руки из рук жениха. — Голова немного болит, — добавила она, — пойду в свою комнату. Спокойной ночи.
