Луиза Мишель - Нищета. Часть первая
Олимпия запаздывала. Разбитая усталостью, Анжела дошла до полного изнеможения. Однако она боялась заснуть и делал над собой огромные усилия, сопротивляясь дремоте. Но отяжелевшие веки сомкнулись, и Анжела погрузилась в забытье.
Внезапно шаги и смех на лестнице вывели девушку из оцепенения. Она услышала голос Амели. Эта несносная особа пришла вместе с Николя. Анжела была очень раздосадована. Поглощенная своими заботами и переживаниями, она совсем позабыла о грозившем ей визите.
Эта отвратительная пара вызывала в ней чувство омерзения; однако пришлось отворить, так как Амели и Николя стучали все громче и кричали, что выломают дверь.
«К счастью, — подумала Анжела, направляясь к двери, — скоро придет Олимпия».
Громко разговаривая и покатываясь со смеху, они вошли в сопровождении еще двоих мужчин. Одного из них Анжеле представили как приятеля Николя и весьма приличного молодого человека; она может положиться на него, как на родного отца! Пользуясь случаем, он пришел повеселиться. После ужина он уйдет, так как работает ночью. Амели божилась, что ему можно доверять.
Но Анжелу обуял страх. Чем больше Амели пыталась ее успокоить, тем ей становилось страшнее.
Второй незнакомец был просто посыльный, нагруженный бутылками и свертками со снедью; их некуда было девать. Амели легко разрешила этот вопрос: она попросту сгребла со стола все, что на нем валялось, и бросила в угол. Оставалось еще позаботиться о сервировке. Поскольку за всем необходимым к виноторговцу: кутить так уж кутить!
Напрасно Анжела уверяла, что ей нездоровится, что она не голодна и собирается лечь спать, как только вернется Олимпия: ее не слушали.
— Ну, если Олимпия придет — тем лучше, с нею не соскучишься, наоборот, еще веселее будет. Ведь никто так не умеет развлечь компанию историями про могильщиков! Право, можно лопнуть со смеху! Дождемся ее и устроим настоящий пир!
Как раз, когда к ужину все было готово, явилась Олимпия. Но она была в дурном настроении. Вид тарелок с закусками, бутылок и всего пышного убранства стола не только не доставил ей никакого удовольствия, но, напротив, привел в бешенство. Кому это вздумалось в такой поздний час затевать кутеж? Какого дьявола вся эта орава явилась именно к ней? Пусть убираются вон, и чем скорее — тем лучше! А это что еще за невежа, которого она сроду не видала? Ишь ты, развалился как у себя дома! Она не позволит шляться сюда всем, кому не лень, ее комната — не базар!
Напрасно Николя и Амели уговаривали ее не горячиться, напрасно ручались за гостя, уверяя, что это их приятель, что они его давно знают и пригласили без всякого дурного умысла — Олимпия ничего не хотела слышать. Ей отлично известно, зачем его привели! За кого они ее принимают! Только этого еще недоставало! Она была вне себя от ярости и, не стесняясь, осыпала бранью людей, которые, по ее убеждению, сговорились погубить Анжелу, решив толкнуть ее в ту грязь, куда бедняжка не хотела ступать добровольно.
Встреча с Мадленой, ее доверие пробудили дремавшие в душе падшей женщины добрые чувства, которые, казалось, давным-давно исчезли. Вряд ли она сама сознавала это, но после того как Олимпия побывала у несчастной труженицы, в ней проснулись новые силы; образ мыслей ее переменился; что-то побуждало ее вступиться за Анжелу и оградить ее от обидчиков.
Гости не могли прийти в себя от изумления; они ровно ничего не понимали. Но Олимпии плевать было на них! Мадлена Бродар, эта честная женщина, ее настоящий друг, доверилась ей, просила позаботиться о дочери. Разве Николя не может этого понять? Или он издевается над нею? Привести шпика! Да, да, шпика: по физиономии этого молодчика видно, что он за птица!
Амели, у которой язык тоже был неплохо подвешен, пыталась возражать, но Олимпия ловкой пощечиной сбила ее с ног.
— Ах ты мразь! Потаскуха! — завопила Амели и, поднявшись с пола, набросилась на свою бывшую подругу, осыпая ее градом ударов.
Анжела, видя, что Олимпии не устоять, кинулась ей на помощь. Мужчины встали на защиту Амели. Завязалась драка. Стаканы, тарелки, бутылки замелькали в воздухе, послышался треск бьющегося стекла. Мужчины вопили, женщины визжали, ребенок кричал. В доме еще не видывали ничего подобного. Шум докатился до привратницкой, и старуха Гришон поклялась завтра же выставить Олимпию за дверь.
Пользуясь тем, что женщины вцепились друг другу в волосы, а Анжела добросовестно колотит непрошеного гостя, Николя, желая уравнять шансы на победу, покинул поле битвы, подбежал к окну и дал свисток. Звук его потонул в общем шуме. Сыщик свистнул вторично. От стены отделилось несколько теней, и, если бы не содом, царивший в комнате, вскоре можно было бы услышать шаги на лестнице.
Дверь распахнулась. Ворвались агенты полиции нравов и набросились на женщин. Олимпия громко вскрикнула, увидев, как Анжела бьется в руках дюжего полицейского. Она пыталась говорить, объясняла, что подруга ее — не проститутка, что у нее нет билета и что агенты не имеют права…
— Нет билета? Тем хуже! — ответил один из них.
— Тогда налицо двойное нарушение: ночной дебош и недозволенный разврат.
Но Олимпия уверяла, что Анжела ни в чем не виновата.
— Заткни свою глотку, надоела! Объясняться будешь в участке! — оборвал ее полицейский.
Он толкнул Олимпию и хотел ее увести. Но та, предвидя, что произойдет, оказала отчаянное сопротивление. Решив, во что бы то ни стало защитить Анжелу, она кусалась, как разъяренная тигрица. Но полицейским удалось ее повалить: один придавил коленом грудь несчастной и заткнул ей кляпом рот, другой связал ей руки. Лишив Олимпию возможности сопротивляться, они вдвоем выволокли ее из комнаты. Вслед за ними третий полицейский вынес полумертвую Анжелу. В схватке она потеряла чепец, и ее длинные распущенные волосы свисали до ступеней лестницы. Амели молча брела сзади.
Оставшись с приятелем, Николя закурил сигару и сказал:
— Мы поработали на славу! Теперь и на Почтовой, и на Иерусалимской раскошелятся!
Они ушли. Ребенок остался один.
XIX. Самоубийство
Отомстив за сестру, Огюст бежал; люди, пришедшие на помощь Руссерану, не успели его заметить. Сам не зная, куда идет, он направился в сторону городских укреплений. В его душе, полной ужаса, звучал голос потрясенной совести: «Я убийца, убийца!» Это казалось ему страшным; невероятным…
Всю ночь юноша бродил по полям, преследуемый жуткими видениями. В каждом шорохе ему чудился предсмертный хрип его жертвы; каждый куст, встававший из мрака, казался полицейским.
К утру, дрожа от холода, изнемогая от усталости, он очутился на равнине Вертю, поблизости от Пантена[22], и присел на поваленное дерево у канала Сен-Мартен. Место было открытое, и Огюста в его холщовой блузе ветер пронизывал до костей. На него жалко было смотреть. Он сознавал, что находится вне закона; любой был вправе его задержать, донести на него, выдать полиции. Он совершил злодеяние. В этом легко было убедиться, взглянув на его блузу, испачканную кровью. Огюст снял ее и бросил в воду, медленно струившуюся у его ног. Но и на рубашке тоже виднелись большие красные пятна. О ужас, кровь просочилась насквозь, ею были замараны даже его руки… На мгновение он подумал, не броситься ли ему самому в канал, как он бросил туда блузу, не избавиться ли разом от всех мучений? Вода смыла бы эту кровь, обжигавшую его… Впрочем, утонуть все равно бы не удалось, так как он умел плавать. И ничто не в состоянии было снять с его души тяжкого гнета — мучительного сознания того, что он убийца и мертвого не воскресить…
