Анастасия Дробина - Погадай на дальнюю дорогу
Разъезжались глубокой ночью. Господа устали так, что даже не поехали, как обычно, после закрытия ресторана в гости к цыганскому хору. Цыгане цепочкой спустились на улицу, где дожидались пролетки. Их провожал Осетров – прямой, строгий и ничуть не заспанный. Небо на востоке уже зеленело, во внутреннем дворе ресторана орали коты, пахло сыростью и почему-то рыбой. Илью шатало от усталости, и не было сил даже удивляться на Настьку, которая словно не пропела ночь напролет, о чем-то оживленно разговаривала с Митро. Не будет из этого добра, только и подумал снова Илья, забираясь в пролетку и усаживаясь рядом с Кузьмой. А тот то ли спал, то ли притворялся – лохматая голова его упала на грудь, синяк на скуле, с которого давно стерлась мука, был заметен даже в темноте. Илья вполголоса окликнул его, но он не отозвался. В передней пролетке слышались сонные смешки, кто-то зевал – там рассаживались молодые цыганки. «А я ему говорю: барин, не забыли, что просила?» – донесся до Ильи чей-то гортанный голос.
Пролетки качнулись с места, Илья пристроил голову на футляр с гитарой, задремал. Ехать было совсем близко, но ему успел присниться сон – танцующая Маргитка. Она кружилась и кружилась, дрожа плечами, и подходила все ближе, и уже в самое лицо ему глядели зеленые погибельные очи. Илья вздрогнул во сне, проснулся. Увидел, что пролетки уже стоят возле Большого дома и Митро рассчитывается с извозчиками. Встряхнув головой, он выпрыгнул на тротуар и сразу же наткнулся на взгляд Маргитки. Словно в продолжение сна, она стояла у калитки дома и смотрела на него. «Чего тебе, чайори?» – хотел было спросить Илья, но девочка отвернулась и быстро пошла по едва заметной дорожке к дому.
Настя с детьми сразу поднялись наверх. Илья задержался немного в сенях – поговорить с Митро и вошел в спальню, когда жена, сидя у зеркала, уже расчесывала на ночь волосы. Она обернулась на скрип двери, и свет керосиновой лампы упал на нее слева. В полутьме не видно было шрамов на щеке, морщинок у глаз. Волосы, тяжелые, черные, спадали до пола, в глазах Насти блестел оранжевый огонек лампы. Она еще не сняла платья, и в какой раз за сегодняшний день Илья удивился: как сохранилась, оказывается, ее фигура. В таборных юбках и кофтах ее и не было заметно, а в шелковом платье... И хороша, как прежде, и седины в косах почти не видно. А глаза светятся, как у девчонки.
– Что ты так смотришь, Илья? – удивленно спросила Настя. Провела рукой по волосам, по платью. – Не так что-то?
– Все так, – буркнул он, садясь на постель. – Спать будем сегодня, или не напелась еще?
Настя быстро взглянула на него, промолчала. Не спеша заколов волосы шпильками, начала возиться с крючками платья. Илья исподлобья наблюдал за ней.
– Ты сердишься что-то? – спросила Настя, стоя к нему спиной.
Он пожал плечами.
– В мыслях нет.
– Если хочешь – завтра же уедем.
Он не ответил, хотя безмерно хотелось сказать «хочу». Чуть погодя спросил:
– Как Дашка? Понравилось ей?
– Кажется, да. Хотя она сегодня одна не пела, только с хором. Сидела, присматривалась. Митро говорит, через месяц-другой солисткой будет.
– Через месяц-другой?! – возмутился Илья. – Да через неделю уже, душой клянусь! Ну, скажи мне, кто здесь лучше ее? Ты разве что... А больше ни одна.
– Маргитка лучше.
– Вот еще!
– Верно говорю. – Настя наконец разделась и в одной рубашке села рядом с мужем на кровать. – Не в песнях, конечно, – голосок у девочки так себе, – а в пляске. Веришь ли, я весь вечер на нее одну смотрела. Сколько видела плясуний, и городских, и таборных, но такого... Одна манера чего стоит! Идет-то по-старинному, шажок в шажок, хоть вазу на голову ставь, – а сама вся, как огонек у свечи, – и дрожит, и бьется. Таланная девка, далеко пойдет!
– Дальше мужа не ускачет, – усмехнулся Илья. – Отчего Митро ее не выдает, не знаешь? Царя, что ли, для нее ждет?
– Такую взять и царю не зазорно. А цыгане наши ей не пара. – Настя вдруг улыбнулась. – Знаешь, как они ее зовут? «Бешеная»! Кто зацепит – сейчас в драку кидается и, говорят, не боится никого. Илона рассказывала, раз Маргитка где-то целый день одна пробегала, вернулась уж потемну и не говорит, где была. Митро взъярился, ремень снял. Так эта чертова девка на окно вскочила и не своим голосом закричала: «Тронешь – вниз кинусь!»
– И что – кинулась? – заинтересовался Илья. – Со второго этажа не убилась бы...
– Да нет, Митро ремень бросил. Видишь – даже он с ней ничего поделать не может. Ей в самом деле только за царя замуж, ни один цыган ее не выдержит. Или убьет в первый же день, или к родителям назад прогонит.
– Такая же дура, как и все вы, – зевнув, подытожил Илья. – Может, зря ты к ней Дашку отпустила? Еще научит ее всякому...
– Ничего не зря. И потом, Дашку ничему не научишь, пока сама не захочет. Упрямая. Вся в тебя.
Илья усмехнулся. Притянул к себе Настю, погладил ее рассыпающиеся, блестящие в свете лампы волосы, встал.
– Куда ты?
– Воды попить. Ложись, сейчас приду.
В сенях было темным-темно. Отыскав на ощупь ведро и висящий на гвозде ковш, Илья долго глотал холодную, пахнущую сырым деревом воду, затем умылся из пригоршни. Медленно, стараясь не опрокинуть что-нибудь, пошел к лестнице. И, вздрогнув, остановился, когда из темноты кто-то тихо окликнул его:
– Смоляко...
– Ну, что тебе? – помедлив, буркнул он.
– Илюха, обиделся, что ли?
Он промолчал.
– Смоляко, я ж не хотел... Я же с утра еще лыка не вязал, в глазах все зелено было... Илья, ну чтоб мой язык отсох, ей-богу! – Кузьма подошел вплотную. – По глупости все, прости уж...
Илья усмехнулся в темноте.
– Ладно... леший с тобой. Ты мне, сволочь, все-таки родня. Где ты там?
– Да здеся я... Пролазь на кухню, только кадку не свороти в потемках. Воблы хочешь?
Они проговорили до утра, разодрав пополам твердого, как булыжник, леща и выпив целый жбан пива, найденный за печью. А на рассвете, когда первые лучи переползли через подоконник, Варька нашла их обоих спящими врастяжку на полу в кухне. Илья пристроил вместо подушки старый валенок, Кузьма улегся головой прямо на животе друга. От храпа качались занавески и жалобно дребезжали стоящие на столе стаканы. Варька улыбнулась, перекрестила обоих и на цыпочках вернулась в сени.
Глава 4
В мае на Москву неожиданно свалилась жара – да такая, что дивились даже старожилы. Едва распустившиеся липы и клены на бульварах пожухли, роскошная сирень в купеческих садах торчала засохшими коричневыми вениками, лужи исчезли без следа, и улицы покрылись серой пылью, в которой, свесив на сторону языки, валялись одуревшие собаки. Город словно вымер: те, кто побогаче, уехали на дачи, беднота сидела по домам, обезлюдели даже Сухаревка и Конная площадь. Немного полегче было в Сокольниках и Петровском парке, где спасали густая зелень, пруды и беседки. По вечерам в парке начиналось гулянье, играл военный оркестр, на эстрадах пели цыганские, русские и венгерские хоры, крутилась карусель, орали продавцы кваса и мороженого. А днем и в Петровском все вымирало, и лишь изредка на тенистых аллеях появлялись влюбленные парочки, студенты Академии художеств с мольбертами и сонные няньки с детьми.
