Марина Фьорато - Мадонна миндаля
— Нет, у меня все есть. А это место я оставил для фрески «Поклонение волхвов».
— То есть у тебя пока нет желания ее начинать?
— В сцене поклонения Волхов, как известно, центральной фигурой является Богородица, после рождения Сына пребывающая в расцвете красоты и душевных сил. Вот почему я и жду Симонетту. — Бернардино так уставился на пустую стену, словно уже видел там эту великолепную фреску, не сомневаясь, что она в один прекрасный день непременно там появится.
Ансельмо вздохнул, помолчал, а потом попытался спокойным, умиротворяющим тоном, словно разговаривая с ребенком, вразумить Бернардино:
— Синьора ди Саронно не станет тебе позировать. Она вообще в церкви больше не появляется с тех пор, как ты ее так оскорбил.
— Ничего подобного! Просто она в меня влюбилась!
— Уж больно ты высокого о себе мнения! — насмешливо фыркнул священник. — А по-моему, не так уж ты и неотразим. К тому же взял да и походя оскорбил благородную даму, а заодно и память ее покойного супруга. Советую тебе: выбрось эту синьору из головы.
Бернардино старательно вытер руки лоскутом и, с волчьей усмешкой глянув на Ансельмо, заметил:
— А по-моему, уж ей-то я показался поистине неотразимым! Так что она еще вернется. И будет мне позировать. Вот увидишь!
В эту самую минуту огромные двери в дальнем конце центрального нефа распахнулись и в церковь вошла упомянутая синьора ди Саронно, одетая в мужской охотничий костюм и с коротко, выше плеч, остриженными волосами. Впрочем, эти рыжие волосы по-прежнему красиво вились, обрамляя ее прелестное личико, которое, увы, казалось сегодня весьма печальным. Однако Симонетта таким решительным шагом направилась прямиком к художнику, что более всего в эти мгновения напоминала ангела мщения.
Однако и ее высокомерие, и ее решительность были показными. Гордо задрав подбородок, чтобы придать себе смелости, она не сводила глаз с этих мужчин, столь различных между собой, которые ждали, что она им скажет. Один был полный, невысокий, и на его добром лице было прямо-таки написано немалое удивление. Зато у второго, высокого, чуть мрачноватого, со скучающим взглядом и — да хранят нас все святые! — не только голого по пояс, но и раскрашенного, точно какой-то дикарь, явно не возникло ни капли удивления. Его лицо, которое Симонетта так и не сумела забыть, казалось совершенно равнодушным, когда она обратилась к нему с заранее отрепетированным и очень простым вопросом:
— Сколько вы готовы мне заплатить, синьор?
ГЛАВА 10
ПЯТЬ ЧУВСТВ И ДВА ИЗМЕРЕНИЯ
Симонетта очень старалась сидеть неподвижно. Впрочем, у нее имелась богатая практика: она ведь столько дней и ночей просидела на подоконнике, глядя на дорогу и оплакивая своего Лоренцо. Ну что ж, она и теперь может сколько угодно думать о нем, ничего при этом не делая да еще и деньги получая. Но думала она отнюдь не о Лоренцо, во всяком случае, о нем она думала совсем не так много, как ей хотелось бы. Больше всего — помимо собственной воли — она думала не о муже, а о другом мужчине.
Казалось, с прошлым покончено. Симонетта осталась в этом мире, и жизнь ее продолжается, желает она того или нет. Она жила, дышала, испытывала воздействие всех четырех стихий, имела возможность пользоваться всеми своими пятью чувствами, что и делала, приходя в эту церковь Чудес Господних. Вот сейчас, например, она ощущала холод церковного помещения, так как голубая ткань, в которую было задрапировано ее тело, мало защищала от зимней стужи. Она чувствовала запах красок и древесного дымка над угольной жаровней, которую добросердечный священник принес и поставил к ней поближе. Ее босые ступни ощущали леденящее прикосновение каменных плит пола, которые прямо-таки высасывали из ее тела последние крохи тепла. Во рту, на самом кончике языка, у нее был знакомый, острый, чуть горьковатый привкус вечного голода. Но то, что она видела, затмевало все ее остальные чувства и ощущения, приглушая даже голод.
До чего же потрясающе он работал, этот грубоватый, даже нагловатый художник! Каким божественным, поистине ангельским даром он обладал! Как вообще человек — любой, не обязательно такой красивый и способный, как Бернардино, — мог создавать подобные чудеса? Его фрески с изображениями святых и испытываемых ими страданий были просто великолепны, казалось, это страдания действительно живых людей. А какими настоящими казались эти ангелы с широкими крыльями, явно легко выдерживавшими их вес и выписанными так нежно и точно, что можно было различить каждое перышко! Симонетта просто поверить не могла, что и она будет столь же прекрасна, когда из живой женщины превратится в некий символ, в библейское изречение. Когда она как бы перейдет из трехмерного измерения в двухмерное. Вот он, истинный апофеоз бессмертия в красках и художественных формах!
И все же именно человеческое, а не святое более всего привлекало внимание Симонетты. Отчего, несмотря на окружавшие ее чудеса, взгляд ее все время возвращался к тому, кто эти чудеса создавал? Почему, когда столь многое вокруг заслуживало ее внимания, она не могла отвести глаз от лица Бернардино? Он работал поистине страстно, быстро и внимательно поглядывая на нее, мгновенно схватывая особенности ее лица и тела, но при этом смотрел на нее так, словно по-настоящему ее и не видел. Какие расчеты таились в его душе, какие уравнения составлял его быстрый разум, какие там возникали математические формулы, когда он, поднося кисть к самому ее носу, отмечал расстояние большим пальцем и этот нос вдруг появлялся на белой стене? И все же занимался он отнюдь не наукой, а искусством в самом высоком его проявлении. И Симонетта могла лишь восторгаться плодами этого искусства, причем восторгаться столь же сильно, сколь сильно, как ей казалось, она ненавидела самого художника. Пока Бернардино рисовал ее тело, скрытое под тонкой голубой тканью, внимательно изучая каждый его изгиб, она тоже не менее внимательно к нему приглядывалась, изучала его. Он был довольно высоким, но чуть ниже Лоренцо, почти одного роста с нею, и ее странно тревожило то, что они с Бернардино даже в этом отношении подходят друг другу: когда они поворачиваются друг к другу лицом, глаза их оказываются примерно на одном уровне. И Симонетта, ловя на себе взгляд его странных, серебристо-серых, как у волка, глаз, чувствовала неясную опасность, от которой шевелятся волосы на затылке, а по спине пробегают мурашки. Если у нее самой глаза были столь же безмятежными и спокойными, как воды озера, в которых отражается чистое небо, или небеса, в которых, как в вечном зеркале, отражается тихое озеро, то глаза Бернардино были совершенно иными. Они были полны жизни, в них светились ум и азарт хищника. Взгляд его никогда и ни на чем подолгу не останавливался. Его взгляд словно вечно что-то искал, но так толком и не мог найти. Казалось, этот художник без конца производит в уме некие расчеты, а затем воплощает их в своих фресках. Мыслит, но не чувствует. Во всяком случае, так думала Симонетта. Однако она ошибалась.
