Елена Арсеньева - Бог войны и любви
Вся кровь бросилась ей в лицо, она испуганно уставилась в темные глаза Фабьена, и в них вдруг вспыхнул такой пожар, что Ангелина опешила. По его лицу прошла судорога с трудом сдерживаемого желания, запекшиеся губы приоткрылись, и хриплый шепот:
— Je vous aime! Je vous desire! [29] — поверг Ангелину в полное смятение. Казалось, все увидели, что творится с Фабьеном, все услышали его слова. На бале столько девиц, но только к ней, Ангелине, он осмелился обратиться так неприлично, так непристойно. Опять она опозорилась, опять оказалась хуже всех!
Едва сдерживая слезы стыда, Ангелина вырвалась из рук Фабьена и, проталкиваясь меж танцующими парами, ринулась прочь.
Порыв ветра из дверей заставил ее остановиться и отойти в сторону, ибо одна из первейших бабушкиных заповедей, затверженных с детства, гласила: не выбегать после танцев, разгоряченной, на холод. Прохватит сквозняком — и все, простуда, горячка! Не одна молоденькая красавица нашла так безвременный конец!
Какое-то время Ангелина стояла в углу, силясь отдышаться, тупо глядя на толпу танцующих и, словно что-то жизненно важное, слушая болтовню молодых людей.
— Я жил в Париже в Hotel de Perigord, rue Batave, № 18 chambre; après de Palais Royae [30], платил за две комнаты, в четвертом этаже, прекрасно убранных, и за белье постельное шестьдесят франков в месяц; обедал в ресторации Пале-Ройяль au quatre colonnes [31] и платил за прекрасный стол и за полбутылки вина сорок sous [32]. За кофе, порцию которого приносили мне утром, платил двадцать су. Теперь платье. Фрак, из draps — de Louvier, de couleur brun, сто двадцать франков, панталоны семьдесят франков, Redingott сто двадцать франков drap de Sedan [33], шляпа двадцать семь франков, сапоги сорок франков…
Ангелина чуть покосилась на говорящих. Какой-то франт захлебывался от наслаждения, перечисляя прелести парижской жизни, и в глазах его светился фанатический пламень. Так же сияли только что глаза Фабьена, однако это был свет любви, свет страсти. На бале столько девиц, но только Ангелине, ей одной открыл он свое сердце, она одна смогла взволновать его! Почему же так испугалась Ангелина? Неужто лучше увидеть глаза мужчины, воодушевленные только воспоминанием о панталонах из drap de Sedan?!
Ее передернуло от отвращения. Приподнявшись на цыпочки, она вглядывалась поверх голов, пытаясь отыскать Фабьена, и наконец увидела, как он торопливо уходил через противоположную дверь, ведущую, как было известно Ангелине, в личные покои хозяйки.
Ни о чем не успев подумать, движимая только одним желанием догнать Фабьена и попросить у него прощения, Ангелина кинулась через зал, опять пробираясь меж прыгающими парами, провожаемая смешками и удивленными взглядами, ничего не замечая вокруг, и вот перед ней протянулся темный коридор. После сутолоки и жары ударили по глазам тишина, прохлада, мрак, и Ангелина замедлила шаги, пытаясь сообразить, где сейчас может быть Фабьен.
Ни одна портьера не шевелилась, ни одна дверь. Слабый свет просачивался из бокового окна, и, мельком взглянув в него, Ангелина увидела трех рослых баб в платках и широких юбках, с узлами в руках, которые торопливо, не глядя по сторонам, пересекли двор и поднялись по черной лестнице. Может быть, это были прачки, принесшие белье, или торговки, или поденщицы, нанятые убрать после бала? Такие-то крепкие да высокие бабы любую работу потянут!
Вдали по коридору зашаркали шаги, и сгорбленный слуга, отворив дверь, впустил теток с узлами, а потом провел их в какую-то комнату и удалился прочь, зевая и щурясь так, что даже не приметил Ангелину, которая вжалась в темный угол, не представляя, как будет объясняться, зачем оказалась тут.
Найти Фабьена уже не казалось таким важным и необходимым, воротился прежний холодноватый ужас перед внезапной вспышкой его страсти, и она повернулась, чтобы как можно скорее воротиться в зал, как вдруг новое движение во дворе привлекло ее внимание.
Медленно, с натугою приотворилась низенькая калиточка, почти скрытая зарослями смородины, и сквозь нее проскользнула, вернее, как бы просочилась высокая, худощавая фигура. Это был парень, одетый, как захудалый мастеровой, во все поношенное, в каком-то затрапезном картузешке, надвинутом на глаза. Едва продравшись сквозь колючие, засохшие ветки одичалых смородиновых кустов, он почему-то не пошел по двору, а осторожно двинулся вдоль забора, не страшась даже и высокой, почти в рост человека, крапивы, старательно обходя дом. Ангелина следила за ним, сколько позволял обзор окошка, не понимая, для чего незнакомец причиняет себе эти мучения в крапиве, пока вдруг не сообразила, что он намерен пробраться в дом тайком.
Да это вор! Какой-то воришка норовит воспользоваться бальной суматохой и поживиться! И направляется он к заднему крыльцу, а лакей, впустив баб с узлами, не запер дверей!
Ангелина бесшумно побежала по коридору, надеясь успеть опустить засов прежде, чем вор войдет в дом, как вдруг слуха ее достигли два слова, которые, как никакие другие в мире, не способны были бы вышибить из ее головы все прочие заботы: «Лодка-самолетка».
* * *— Эту летательную машину, это чудо человеческого гения русские называют «лодка-самолетка».
Говорили по-французски, однако последние слова произнесены были по-русски, с искажающим акцентом, но вполне разборчиво! Ангелина так и припала к дверям.
— Вы ее видели? — спросил другой мужской голос, в котором сквозило едва сдерживаемое нетерпение.
— Пока ее только начали собирать, но мне удалось увидеть сие великое изобретение еще в Воронцове. Тогда я случайно встретил в Москве Франца Леппиха, не поверил своим глазам и стал наводить справки. Верные люди сказали мне, что этот человек называет себя доктором Шмидтом и живет под Москвою, где возглавляет некую фабрику земледельческих орудий. Ну а в Москве доктор Шмидт будто бы появился, чтобы забрать свой заказ с фабрики Кирьякова: пять тысяч аршин тафты.
— Что? — засмеялся женский голос, по которому Ангелина без труда узнала маркизу д'Антраге. — Пять тысяч аршин тафты для сельскохозяйственных орудий?! Плуги под парусом? Нонсенс!
— Вы столь же умны, сколь очаровательны, сударыня, — ответил тот же мужской голос. — Эта нелепость поразила и меня. Хотя Кирьяков чуть было не обвел и меня вокруг пальца: всяк и всякого уверял, что Шмидт собирается открыть еще и торговлю пластырями, для чего и понадобилась тафта, и Кирьяков будто бы даже хотел стать его компаньоном. Звучало вполне правдоподобно, однако я не мог забыть того разговора Леппиха с императором, при котором я присутствовал: изобретатель уверял, что для воздушного шара ему необходимы именно пять тысяч аршин тафты.
