Сидони-Габриель Колетт - Жюли де Карнейян
– Ступай спать, – сказала она Люси Альбер. – До которого часа тебе можно поспать?
– До четырёх, до пяти… Главное, я поела. Останется только одеться.
Подвижные ноздри Жюли подозрительно принюхались к немытой малютке, к её волосам, потускневшим от жизни на ощупь – из ночи в ночь в дыму сигар и сигарет, к вялой коже, белой, как цикорный корень.
– Бедная девочка, – сказала она. – Я тебя подвезу.
Неестественно огромные глаза, не выражавшие ничего, кроме отупения постоянных бессонниц, ещё расширились:
– О, Жюли, Жюли… Ты кончишь на соломе.
– На соломе? А ты знаешь, сколько стоит солома? – засмеялась Жюли. – До свидания. Может быть, вечером я зайду выпить в твоё заведение.
– О! Вот хорошо! Вот хорошо! Если ты придёшь, я тебе сыграю в антракте хорошенький отрывок из «Ланей»! Приходи, обещаешь?
Между одиннадцатью и часом ночи Жюли зашла в кабаре. Одна, в новом чёрном костюме уселась за столик размером не больше чайного подноса перед бокалом джина и стойко перетерпела взгляды, привлечённые её стройной фигурой, жёлтой гвоздикой под цвет волос, голубыми глазами, надменными, как у слепой. Время от времени она отвечала улыбкой на улыбку своей маленькой приятельницы, которая вышла из-за кассы, чтобы сесть за пианино, мило сыграть отрывок из «Ланей», а после полуночи аккомпанировать хозяйке-певице.
Зал, взятый в аренду, мало отличался от других залов, взятых в аренду под музыкально-питейные заведения. Слой дыма льнул к низкому потолку; пропорции зала и эстрады не допускали никаких поползновений на оригинальность оформления. Люси Альбер дождалась знака Жюли и только тогда села верхом на стул рядом с подругой и согласилась выпить джина.
– Знаешь, Жюли, ты очень красивая!
– Так надо, – задумчиво сказала Жюли.
Она старалась поддерживать видимость беседы. Но воспринимала только тонкий и сухой вкус джина. Всё остальное было смутным фоном последних действий её сегодняшнего вечера: достать из перламутровой шкатулки бумагу с гербовой маркой, сложить её по-новому, написать три слова: «Делай как хочешь», подписаться: «Юлька», и отослать всё Эрберу д'Эспивану. Такая краткость, такая лёгкость немного её ошарашили. Она не жалела о своём решении и не пожалела о нём ночью, лёжа в мирной бессоннице. Она только усомнилась, уже на грани сна, что привела его в исполнение, и это сомнение её разбудило.
Утро было погожее, она поймала себя на том, что поёт, и время текло быстро. «Как легко ждать, когда действительно ждёшь чего-то или кого-то!» Она трижды постучала по дереву под столешницей. Затем ей пришлось подойти к телефону – звонил Коко Ватар. Безмятежная, недосягаемая, она самым сердечным образом отваживала его:
– Да нет, мой мальчик, что поделаешь? Нет, не могу. О! что ты, вовсе не тайна. Мой брат… Да, опять он, как ты говоришь… Мой брат продал своё… Как это называется? Своё заведение, спасибо… Кроме лошадей и свиней, там кое-какая мебель, за которую можно выручить сто пятьдесят луи, но бедняга Леон ничего в этом не смыслит, так что придётся мне… О! Нет, завтра я опять весь день буду в Виль-д'Аврэ… Позвонить туда? Что ты, у него уже три месяца отключён телефон, он не платит… Ах, это такой фрукт – мой братец! Хорошо хоть, он у меня один… Как? Если ты сейчас приедешь? О! нет, мой мальчик… О нет… Не советую…
Голос на другом конце провода настаивал, повторяя: «Почему? Но почему?» Жюли на миг задумалась и с большой любезностью ответила:
– Потому что я спущу тебя с лестницы. Да. Это так же верно, как то, что я существую.
Она осторожно опустила трубку на рычаг и улыбнулась всей ненадёжности, открывавшейся перед ней. Она надела шляпку с голубиным пером, вышла купить яиц, фаршированной рыбы, фруктов. День катился такой мягкой и такой невозмутимой волной, ожидание Жюли так густо населяло каждое мгновение, что она воспринимала окружающую тишину как неумолчный ропот «Он получил мою записку с утренней почтой, около девяти… Узнал мой почерк…» Она мысленно перенеслась на улицу Сен-Саба и водворилась там. «В девять часов почту положили на консоль у дверей его спальни, как обычно. Потому что он изменник, но педант. Ванна. Парикмахер и одновременно маникюр. Марианна? В самом деле, там ведь ещё Марианна. Окутанная своими пурпурными волосами, отягощённая жгутами, раковинами, канатами волос, Марианна в этот самый час… О! ну и плевать, пусть Марианна что хочет то и делает». Жюли отмахнулась от Марианны, вернулась к Эспивану. «В десять часов, прежде чем одеться, он посмотрел на ногти и заметил: "Странно, ни один маникюрщик ничего не смыслит в уходе за ногтями", – потом распечатал моё письмо. Тогда он позвал Марианну… Если только не прищурился вот так, думая: "Надо всё взвесить… Подождём!"»
Она опустила голову и зажала руки в колени, ибо, сказав «подождём», она признала, что ожидание – нелёгкий вид спорта.
В восемь часов она смирилась, вышла, поела гречневых блинов в бретонском кабачке, запивая сидром, и закончила вечер в ближайшем кинотеатре.
На следующее утро она лежала в горячей ванне, когда зазвонил телефон.
– Бегите, госпожа Сабрие! Скорее, Бога ради!
Она услышала, как служанка отвечает: «Да, сударь! Нет сударь!» – и выскочила из воды. Увидев её голую и струящуюся, с островком курчавых жёлтых водорослей, госпожа Сабрие вскрикнула и убежала от такого срама.
– Алло! – сказала Жюли громко и неспешно, – алло! Кто у телефона? А!.. Господин Кустекс, прекрасно… Господин д'Эспиван хорошо себя чувствует?.. Сегодня с четырёх до восьми? Нет, я никуда не собиралась. Совершенно точно, я так распорядилась, чтобы провести весь день дома. Я никуда не уйду. Всего хорошего, сударь.
Пока она говорила, капли воды параллельно сбегали с мокрых волос, повисали на миг на кончиках грудей, потом срывались, и Жюли вздрагивала от воображаемого холода. Она увидела свои слипшиеся волосы, ресницы: «И страшна же я сегодня…» Она обулась в матерчатые туфли, полтора часа мерила шагами глухие аллеи Леса, вернулась голодная и поджарила себе отборный бифштекс. «Толстый, – восхищалась она, – как словарь».
Но к посуде она не притронулась, а подкрасила ногти. Послеполуденные часы преданно, избито походили на стремительные и трепетные часы, предшествующие приходу долгожданного человека. Она приготовила поднос с двумя чашками, завернула во влажную тряпку пучок мяты, предназначенной для чая по-мароккански. «Чай по-мароккански не перегружает сердце». Потом она устроилась полулёжа в кресле из буйволовой кожи. Время от времени она оборачивалась взглянуть на своё отражение и с блуждающей на губах улыбкой поздравляла его – так аккуратна была причёска, так ладно сидел новый серый костюм, так молодила тень шторы. Рождённая, чтобы встречать мужчину и нравиться ему, часто влюбляться и оказываться обманутой, она играла приближением минуты, когда мужчина войдёт. «Пусть только войдёт. Не надо ничего больше загадывать. А дальше… Дальше ещё далеко».
