Сидони-Габриель Колетт - Вторая
Они переговаривались быстро и приглушённо. Фанни постаралась продлить эту свою засаду, своё расслабление, своё алиби. Она постаралась сделать так, чтобы голова её легла красиво и чтобы лампа окрасила в розовый цвет её закрытые веки. Чья-то рука просунула под её разутые ноги мягкую горячую грелку.
– Там кипяток, – сказал голос горничной. – Сейчас я сниму с мадам чулки…
– Ну так что?.. Я ухожу?.. – спросил Фару.
– Да, идите. Не забудьте про аптеку.
– Что за вопрос!.. Я позвоню из «Водевиля»?
– Как хотите. У меня такое впечатление, что это недомогание быстро пройдёт.
– Она никогда не была склонна к недомоганиям, – озадаченно сказал Фару.
– Что лишает её права когда-либо их испытать? Идите живо…
Рука Джейн, нащупывавшая крючки платья, коснулась груди Фанни, и та вздрогнула, как вздрогнула бы любая бодрствующая женщина. Застыдившись, она открыла глаза.
– Ну наконец-то! – сказала Джейн. – Ну наконец-то! Нет! В самом деле…
Она хотела засмеяться, но разразилась нервным плачем. Забыв о привычном ритуале, по которому она приникала к коленям Фанни и тёрлась о них головой, размазывая слёзы, Джейн плакала стоя; открыто, промокая глаза сложенным вчетверо платочком. Она сделала знак рукой, как бы говоря: «Подождите, это сейчас пройдёт…»
Устремлённые на неё большие глаза Фанни, тёмные, не выражавшие никакой мысли, её не смущали. Она села на кровать, приподняла прядь чёрных волос, струившуюся по белой щеке.
– А теперь рассказывайте. Как это случилось? Фанни стиснула под одеялом руки, собрала все свои силы, чтобы не проговориться.
«Если я скажу ей, Джейн воскликнет: "Как! Из-за этого? Только из-за того, что Фару и я..? Но ведь это тянется с незапамятных времен! Вы ведь не придаёте этому значения! Вы же сами не раз говорили…"»
– Вы случайно не беременны?
Эти слова показались Фанни столь нелепыми, что она улыбнулась.
– Разве я сказала что-нибудь смешное? Вы что, считаете, что застрахованы от маленьких Фару и Фарушечек?
– Нет… – сказала Фанни, смутившись.
То, что было в ней самого обыкновенного и самого чувствительного, нарисовало мысленно картину, которая волнует всех женщин: ребёночек, ещё не различимый и крохотный… Фанни положила руку на светлые волосы Джейн и произнесла колеблющимся голосом неосторожную фразу:
– Это вам… вам не причинило бы… Я хочу сказать, вам не было бы неприятно, если бы я произвела на свет маленького противного Фару?
Веки Джейн дрогнули и опустились, все черты её лица – расширившиеся и побелевшие ноздри, задрожавшие уголки рта, подбородок, позволявший угадывать спазмы горла, глотающего пустоту, – вступили в борьбу и одержали победу.
– Нет, – сказала она, открывая глаза. – Нет, – повторила она ещё раз, подавляя и отбрасывая некое притязание, – нет.
«Я не думаю, что она обманывает», – решила Фанни.
Она не убрала свою руку, теребившую белокурые волосы. Так ей удавалось удерживать на некотором расстоянии, на расстоянии вытянутой руки голову и тело, которое она иначе привлекла бы в свои объятия, в уравнительные объятия гарема.
Некоторое время спустя она стала извлекать из своего положения маленькие выгоды. Ведь к болезни домашняя прислуга испытывает такое же почтение, как и к богатству. Она получила в постель чашку, политое соком от жаркого картофельное пюре, виноград, иллюстрированные журналы. Джейн держалась в гостиной, дабы не утомлять «больную».
«Как мною все занимаются», – думала Фанни.
Она старалась лежать на спине, положив поверх одеяла обнажённые ищущие прохлады руки.
«Наверное, у меня немного повысилась температура; нет, это у меня в ушах шумит от аспирина…»
Какой-то настоятельный звук, словно прилив и отлив, то приближался к ней, то удалялся от неё, принося и унося картину, смысл которой воспринимался ею теперь не слишком отчётливо: Джейн, прижатая к стене, почти раздавленная крупным телом Фару… Она заснула и проснулась часов в одиннадцать: Жан Фару сдержанным голосом просил у Джейн разрешения войти. Джейн стояла на пороге спальни и не пускала его, чинно объясняя ему:
– Вы её утомите… Тут совсем не место мальчику… Вот завтра, если у неё будет спокойная ночь…
Фанни, которую освежил короткий сон, уже вовсе не желала, чтобы с ней обращались как с больной, и крикнула:
– Да-да, ты можешь войти! Садись вон там… Ты знаешь, у меня ничего нет.
– Ничего? – возмутилась Джейн. – Она упала замертво, как раз вот тут, где я сейчас стою! Она вернулась с примерки, я даже не слышала, как она пришла, мы уже даже обратили внимание на то, что она задерживается…
Жан, уже было заскучавший, словно у больничного изголовья, насторожённо поднял голову:
– Кто это – мы?
– Ваш отец и я… Ваш отец не пошёл на репетицию. Это была примерочная репетиция. Он принял ванну, побрился, навёл красоту, как невеста…
Дальше Жан не слушал. Он демонстративно перестал слушать и молчал до тех пор, пока Джейн не вышла из комнаты.
– Я могу разговаривать, – сказала Фанни, когда они остались одни. – Кстати, у меня всё прошло. Я остаюсь в постели, потому что приятно вот так полежать и потому что я хочу хорошо выглядеть на генеральной репетиции: иначе люди подумают, что я волнуюсь.
Он ничего не ответил. Помолчав немного, он в упор посмотрел на Фанни и бросил ей такое вопросительное, такое беспощадно-инквизиторское «Ну и?», что она даже покраснела.
– Что «ну и»?.. Ну и ничего!
Она заёрзала в постели, поправила подушку.
– Ну и, – повторил Жан, – они, значит, были дома, когда вы вернулись?
Она ничего не ответила, а её глаза избегали встречаться с минеральной голубизной сверлившего её взгляда.
– Ну и?.. И тогда вы… Вы почувствовали себя плохо?.. Как это случилось?
При этих его словах она опять явственно увидела подростка, лежащего на придорожной насыпи со свесившимися вниз ногами и светлыми испачканными землёй волосами… Но сегодня этот подросток казался ей каким-то чужим; разъярённый от боли, он стремился сделать себе больно, как можно больнее, и эгоистически упивался этим. Никакая тень жалости не смягчала взгляда его голубых глаз, а на его чистых приоткрытых устах вертелся один вопрос, всё время один и тот же постыдный вопрос:
– Где… они были?.. – бормотал он.
Она никогда не думала, что он дойдёт до такого. Ни тени жалости… Она повернула голову на подушке в сторону, чтобы скрыть рыдания.
– Когда вы вернулись, они…
Сквозь слёзы на ресницах она видела искажённым лицо ребёнка, за которым, плохо ли, хорошо ли, ухаживала, который десять лет рос с нею рядом. Одолеваемый своим первым в жизни горем, он жил теперь лишь для того, чтобы растравлять его.
