Джудит Тарр - Дочь орла
— И ты один из таких?
— Да, я. — Он бросил на нее острый взгляд, темный из-под темных бровей. — А ты, госпожа? Ты служанка царевны?
— Она зовет меня другом.
— А родственницей?
— Мы похожи на родственниц?
— Лицом нет, — сказал он, — но в остальном — очень. Кажется, ее мало волнует, что по рождению ты выше, чем она.
— Откуда… — Аспасия сжала губы.
Он услышал. Едва заметно улыбнулся.
— Разве это тайна?
— Нет, — ответила Аспасия. — Да. Я не хотела бы… Как ты узнал?
— В тебе что-то есть. Стоит тебе поднять бровь — и весь мир готов повиноваться.
— Не может быть!
Он засмеялся, чем изумил ее до потери речи.
— Ты делаешь это и сейчас, — сказал он, — моя госпожа Феофано Багрянородная.
Пока она собиралась с мыслями, пришел мрачный слуга с факелом, и мавр ушел.
Она ненавидела его. Она презирала его. Но никакими силами она не могла бы выбросить его из памяти.
10
Стараниями врача из Кордовы Феофано быстро выздоравливала. К утру лихорадка прошла, а еще через день она уже встала с постели и готовилась присутствовать на пасхальной службе.
Мавр не был этим особенно доволен, но даже его авторитет был ничтожен перед интересами империи. Он просил у Феофано разрешения остаться при ней еще день или два — «задержаться», как сказала Феофано. Она сделала больше: она попросила императора назначить его своим личным врачом. Император, потеплевший от вина и от улыбки Феофано, удовлетворил ее просьбу.
— Теперь ты можешь задерживаться сколько угодно, — сказала она мавру, вернувшись из дворца.
Казалось, тот не удивился:
— Может быть, теперь ваше высочество послушается моего совета, примет лекарство и пойдет спать?
Она пошла, но едва ли из послушания: было уже поздно, и до утра ей нечего было делать. Она проглотила лекарство, даже не поморщившись; она улыбалась. Он не смог не улыбнуться в ответ.
— Ты будешь королевой великой и грозной, — сказал он ей.
— Я так и собираюсь, — ответила она.
Вечером накануне свадьбы Феофано, наконец, получила возможность остаться в одиночестве. Предполагалось, что она проведет это время в молитве. Она уже исповедалась и отстояла мессу. Она получила последние наставления у императрицы Аделаиды и теперь принадлежала самой себе и Аспасии.
В день Светлого Христова Воскресения дождь перестал лить, но на следующее утро зарядил снова. Только сегодня день наконец прояснился. Заходящее солнце заглядывало в узкие высокие окна монастырской часовни. Монахини, которым предстояло встать до рассвета на заутреню, ушли. Они оставили после себя в часовне глубокий покой, смутный запах ладана и, как казалось, даже отзвук пронизывающе сладостных голосов, возносящихся к небесам.
Аспасия молилась недолго. Она неотрывно следила за Феофано. Сколько же времени они провели вдвоем? Всю жизнь Феофано и большую часть жизни ее, Аспасии. Аспасия могла бы вспомнить ее новорожденной, маленькое красное создание, в котором даже тогда проявлялись истинно царские замашки.
Стоя на коленях на холодном полу, прямая и неподвижная, сложив молитвенно руки и закрыв глаза, она казалась ребенком. Губы ее шевелились. Щеки, не знавшие румян, были бледны, но она не выглядела больной. Только рассеянной и немного испуганной.
Глаза ее открылись. Она села на пятки. Она набрала полную грудь воздуха, медленно выдохнула.
— Завтра, — сказала она, — возврата уже не будет.
— Разве он до сих пор был? — спросила Аспасия.
Феофано устремила взгляд на образ Христа над алтарем.
— Завтра я уже не смогу отступить. Как все будет? Что… — Голос ее прервался. Через мгновение она продолжала: — Ее величество была сегодня очень прямолинейна. Если до сих пор у меня и были сомнения насчет того, чего от меня ожидают, то теперь их уже нет.
Аспасия не сразу поняла, что она имеет в виду. А когда поняла, то едва не рассмеялась:
— Неужели я так плохо учила тебя, что ты не сумеешь угодить ее величеству?
— Ее величеству никто не угодит. Кроме ее сына. Она прямо молится на него. Она сказала мне, что, если я не смогу удовлетворить его, то я не исполню свой долг.
— Ты сможешь, — сказала Аспасия.
Феофано немного нахмурилась.
— Она даже сказала, что девственница не может с самого начала удовлетворить мужчину. Потом она лично удостоверилась, что я девственница, чтобы уже не было сомнений.
Щеки ее залились краской. «Не от стыда, — подумала Аспасия, — от ярости. Что ж, это понятно!»
— Так уж принято, — сказала Аспасия, желая успокоить ее.
— С тобой тоже было так?
Аспасия почувствовала, как лицо ее загорелось.
— Да, и со мной тоже. В конце концов, от этого зависит честь семьи. Целомудрие требуется от каждой женщины царского рода.
— И это было так же унизительно? И его мать тоже смотрела на тебя с ненавистью и надеялась найти в тебе какой-то изъян?
— Его мать, — ответила Аспасия, — сказала мне прямо в глаза, что, хоть я и дочь императора, но недостойна даже завязать ремешки на сандалиях ее сына.
— Мне было сказано то же самое, — призналась Феофано. Она уже не выглядела такой разъяренной. — Аспасия, — продолжала она, — то, что надо будет делать… Что, если… вдруг я не сумею?
«Ох, — подумала Аспасия. — Она об этом. Иногда сначала действительно не получается, и в этом нет ничего хорошего ни для невесты, ни для брака». Она заговорила со всей решительностью, стараясь сделать вид, что беспокоиться не о чем.
— Сможешь, даже если он тебе не по вкусу. Все получится.
— Он мне по вкусу, — быстро сказала Феофано. — Он мне даже нравится. Ты же знаешь.
— Тогда тебе нечего бояться.
— А вдруг я ему не понравлюсь?
— Я видела, какими глазами он смотрит на тебя, — ответила ей Аспасия, — тебе Нечего волноваться.
— Но, — сказала Феофано, — когда мы останемся одни, И уже некуда будет деваться… Он моложе меня. Что, если он не знает, что надо делать?
— Он знает, — уверенно произнесла Аспасия, моля Бога, чтобы это оказалось правдой. Насколько ей было известно, родители держали его в строгости, как девицу. И с виду он казался полуголодным, полуиспуганным. Если бы он уже знал женщин, он мог бы иметь голодный вид, но страха было бы поменьше.
Будь у императора хоть немного здравого смысла, он должен был бы позаботиться о том, чтобы его сын перед свадьбой получил урок у женщины, искусной в плотской любви. Для брачной ночи хватило бы и одной девственницы.
Казалось, уверенность Аспасии успокоила Феофано. Она опустила глаза, как будто продолжая молиться, видимо раздумывая, как задать новый вопрос. Когда она заговорила, голос был еле слышен:
