Дора Моссанен - Куртизанка
Я начала испытывать определенное неуважение к общепринятым обычаям и условностям. В моих манерах наблюдалась медленная трансформация — эволюция скорее, а не революция.
Сейчас, записывая свои воспоминания на этих страницах и оглядываясь назад, я испытываю недоумение и удивление. Неужели Papa не предвидел того, что его поддержка ускорит мой отрыв от семьи? Как мог такой дальновидный и обладающий развитой интуицией человек не разобраться в собственной дочери? Я боюсь совершить точно такую же ошибку в отношении тебя, Симона. Я не хочу потворствовать тебе в твоем стремлении разорвать все связи с шато Габриэль. Но я не совсем уверена, что знаю, где можно провести тончайшую черту между поддержкой твоей независимости и убеждением тебя в важности и необходимости хранить наследие д'Оноре.
* * *Мадам Габриэль захлопнула дневник, прищелкнув языком. Ей удалось успешно опустить повествование о своем детстве, проведенном в доме номер 13 по улице Роз. Тем не менее она рассчитывала, что Симона сумеет сохранить и приумножить традиции и наследство д'Оноре. Горькая ирония заключалась в том, что она, причинившая столько боли собственному отцу, требовала от Симоны с уважением относиться к своим нотациям.
C'est la vie[25], ничего не поделаешь. Единственная дочь раввина Абрамовича не замарала своих рук тестом для выпечки, не вышла замуж за еврейского юношу и не покрыла голову скорбным платком. Она вышла из квартала Маре в самое сердце Парижа, чтобы предстать в облике несравненной мадам Габриэль д'Оноре, мастерицы жанра, которая создала собственную реальность, никогда и ни в чем не подражая кому бы то ни было.
Alors![26] В процессе созидания собственного будущего ее внучке придется узнать, что жизнь представляет собой череду триумфов и побед. Но мужчины считают, что они принадлежат им по праву, а женщины вынуждены за них сражаться.
Мадам Габриэль прогнала призрак Оскара Уайльда из уха, где тот решил подольститься к ней, облизывая ее барабанную перепонку. Она устремила взгляд своих небесно-голубых глаз к горизонту — на далекие холмы, купающиеся в ярко-оранжевых солнечных лучах. Альфонс ожидает ее к ужину, и она уже опаздывает. Она подобрала юбки и поспешила присоединиться к нему.
Глава четырнадцатая
Альфонс накрывал стол к ужину. Но вот он остановился, сунул тряпку, которой начищал столовые приборы, в карман фартука и подошел к окну. Снаружи великолепная и величественная Габриэль поднялась по ступеням и проплыла по террасе, чтобы присоединиться к нему за ужином. Он мог бы назвать себя счастливцем, если бы легкий румянец на ее укрытых прозрачной тканью щеках был вызван предстоящим рандеву, а не прошлой ночью, проведенной в объятиях шаха. Она не переставала удивлять его своей проницательной и мудрой утонченностью, пророческим предвидением и привычкой давать лошадям имена писателей, художников и философов — Бальзак, Флобер, Золя, Сезанн. Сердце замерло и сладко заныло в груди, словно она шла к нему на первое свидание, когда он был еще истинным правоверным мусульманином и страшился того, что она может оказаться наес, нечистой и непристойной, и заразить его неизлечимой болезнью. В то время он читал и перечитывал Коран: «О ты, истинно верующий, знай, идолопоклонники, несомненно, нечистые; и поэтому не могут они приближаться к Священной мечети». В конце концов любовь восторжествовала. Он не запачкался.
Гневно раздуваемые ноздри выглядели вполне уместно на аристократическом лице Альфонса, подчеркивая его облик потомственного аристократа. Уверенная походка и прямая спина заставляли обратить внимание на его длинные стройные ноги и необычайно высокий рост. В пятьдесят шесть лет эта привычка стоила ему постоянных ноющих болей в спине, избавиться от которых он не мог даже с помощью самых хитроумных новинок. Как следствие, он обзавелся велосипедом — это средство помогало облегчить приступы острой боли и давало достаточно времени, чтобы без помех поразмыслить о том, чего ради он покинул Персию и что еще уготовило ему провидение.
Занимаясь хозяйственными делами, инспектируя укромные уголки, неизменно ускользавшие от внимания его подопечных, он, оберегая свой элегантный наряд, облачался в кожаный фартук, в кармашке которого хранились всевозможные приспособления для полировки и придания блеска. Он руководил более чем семидесятью пятью слугами, в обязанности которых входило заниматься стиркой, носить воду, дрова и уголь, потрошить птицу и чистить камины.
Он провел рукой по своей аристократической голове: тщательно зачесанные волосы прикрывали наметившуюся лысину. Он подкрашивал их остатками красящих смесей мадам Габриэль, полученных из желез улиток-гермафродитов. Впрочем, он слегка изменял их оттенок, добавляя в крем щепотку лазурита, чтобы не повторять в точности ее цвет и избежать, таким образом, скандальных сплетен. Недавно в ее красителе сброженные листья резеды сменили индиго. Обретя шокирующую кобальтовую окраску, придававшую ее волосам и ресницам сходство с морской водой и облаками, что ей очень понравилось, она отказалась сменить состав и ввести в него недавно полученный из каменноугольной смолы синтетический аналог индиго.
Он снова обвел взглядом столовую, накрытый на двоих стол, сияющие канделябры, серебряную посуду, нагревательные приборы для блюд, на которых были выгравированы переплетенные буквы MGO, фамильный герб Оноре. Он сложил и спрятал свой фартук в секретер красного дерева. Еще раз Альфонс критически взглянул на себя — на шелковые чулки и фалды фрака, поправил свой самый ценный аксессуар — золотую цепочку, которую Габриэль подарила ему в момент фривольного флирта после того, как он поразил ее своей игрой на ситаре — старинном персидском музыкальном инструменте, который она нашла очаровательным.
Она вплыла в столовую, передала ему свою шляпку, подождала, пока он выдвинет для нее стул, села и расправила юбки. Дрожащими руками он высвободил ее пальчики из плена перчаток, бережно, словно они были изготовлены из тончайшего хрусталя.
Она улыбнулась, когда он погладил ее пальцы. Приподняв его руку, она поцеловала его в раскрытую ладонь. Все-таки он был для нее великолепным помощником и бесценным приобретением. Его исполненные достоинства манеры и умение вести диалог с любым знатным вельможей из любой части света снова и снова вводили сановных особ в заблуждение, заставляя их полагать, что он находится в услужении у претенциозного аристократа. Но самое главное заключалось в том, что он был единственным человеком, знавшим о ней все — все ее тайны, победы и поражения, все ее достоинства и недостатки. С ним она могла быть Эстер, оставаясь Габриэль д'Оноре. Он развернул салфетку и положил ей на колени. Выражение ее лица смягчилось, когда она встретилась с ним взглядом, и он почувствовал, как раздражение, вызванное ее кажущимся равнодушием относительно попытки покушения на его шаха, куда-то улетучивается. Его больше не заботило, что она и не подумала принести извинения за то, что даже не дала себе труд хотя бы попытаться правильно выговорить имя шаха.
