Клод Фаррер - Подружки

– Щиплите травку, козочка!.. Так мило, мило, что вы не бросили нас, людей черствого хлеба.

Она запустила пальцы в длинные пряди, иссиня-черные и рыжие:

– Нет!.. Не мило, а благоразумно. Разве может выйти замуж та, кто родилась в грязной конуре в Рекуврансе от прачки и от портового рабочего, которые постоянно бывали пьяны три дня в неделю? Не может, не смеет!.. Конечно, если только она не захочет взять портового рабочего, сама стать прачкой, напиваться три дня в неделю, жить в грязи, среди драк и побоев – совсем так, как моя мать. Какова мать, такова дочь! Но видите ли! у меня не было призвания к этому: мне не нравились ни пинки ногой, ни град ударов веревкой, сложенной вчетверо. И я любила мыть лицо почти каждый день. Очевидно, я не была создана, чтобы стать порядочной женщиной. Я плохо кончила: у меня были любовники – офицеры, моряки, и они научили меня быть чистой, быть воздержанной, быть ласковой, не ругаться, читать, думать, всем порокам, не так ли!.. А что касается того, чтоб выйти замуж за одного из этих любовников и в благодарность за его уроки наградить его теми тестем и тещей, про которых я вам рассказала, – нет!.. Это было бы не слишком честно.

Последние лучи солнца окрасили пурпуром красноватые стволы похожих на зонтики сосен. Ночь стремительно надвигалась на весь рейд, гоня перед собою лиловые и зеленоватые сумерки. В усиливающейся тьме внезапно подул декабрьский ветер. Л'Эстисак властно поднял на руки больную и унес ее с лужайки в дом.

Было много поцелуев, потом все вместе ушли. Герцог один остался, оттого что он поселился на Голубой вилле, «экономии ради», как он говорил без тени улыбки. Кроме того, он уверял, что болен и прописал себе режим – режим Жанник.

И Жанник, которую покорила эта трогательная нежность, решилась, ради здоровья своего друга, следовать предписаниям врачей.

Маленький пароходик с желтой трубой спешил при свете звезд. Эскадренные броненосцы, сверкая разноцветными огнями: белыми, красными, зелеными, – казались архипелагом из драгоценных камней.

Селия, полусклонившись, сидела подле трапа, опираясь на борт, и смотрела в темноту.

– О чем вы думаете? – спросила маркиза Доре, которая не любила тишины.

Но Селия иногда любила тишину.

– Ни о чем, – сказала она.

Глава девятая

В Авиньоне,

На мосту,

Все танцуют, все танцуют…

Перед дверью Казино на четырех мачтах был натянут парус, изображавший что-то вроде маркизы. И двое полицейских, чрезвычайно гордые своей ролью, наводили трепет на два ряда мальчишек, сбежавшихся на соблазнительное зрелище. На фасаде здания синими электрическими лампочками была выведена сенсационная надпись: «Бал морских офицеров». И парные извозчичьи коляски, более торжественные и более громыхающие, чем когда-либо, с шумом катились по мостовой бульвара, величественно подвозя многоцветный поток дам полусвета, разряженных или костюмированных.

Выйдя из коляски, Селия подняла глаза на надпись:

– Бал морских офицеров? – разобрала она с трудом. – Как так? Отчего же не Сифилитический бал?

Л'Эстисак, главный распорядитель праздника, стоял внизу лестницы и принимал прекрасных приглашенных:

– Оттого что мы уважаем чужие мнения, – сказал он. – Сифилитический бал – такое название могло бы оскорбить забавную скромность какого-нибудь почтеннейшего мещанина, который случайно затесался среди тулонских прохожих. А мы стараемся никого не оскорбить, дорогая моя! Даже самого последнего мещанина.

Он замолчал, оттого что Селия стояла в подъезде и не шла дальше.

– Вы одни? – спросил он. – Угодно вам будет опереться на руку одного из гардемаринов и пройти в шинельную?

Человек двенадцать мидшипов с традиционными пионами в петлице служили ему адъютантами.

– Благодарю вас, – сказала Селия. – Со мною Пейрас. Я не знаю только, почему он замешкался на улице, вместо того чтоб войти сюда.

В то же мгновение появился Пейрас:

– Вот и я! – заявил он.

Он повел Селию к лестнице в шинельную. Но Селия с горечью затеяла сцену:

– На какую такую женщину ты пялил там глаза? Гардемарин задрал плечи, сколько только мог:

– Черт! Право же, будет, прошу тебя!

Он быстрее потащил Селию. Но Селия повернула голову как раз вовремя, чтоб увидеть внизу, у самой лестницы, нескольких женщин, которые в свой черед только что вошли. Одна из них громко смеялась. И Селия внезапно побледнела, узнав задорный смех Жолиетты-Марсельки и ее крашеные рыжие волосы.

– Послушай! Идешь ты или нет? – сердился Пейрас. Он был, казалось, в дурном настроении. И его любовница была не менее нервна. Их барометр, видимо, упал много ниже того места, где написано «переменно».

– Послушай, – сказала внезапно Селия. – Ты не сможешь говорить, что я не предупреждала тебя: если ты меня обманешь с этой шлюхой, клянусь тебе, быть несчастью!..

– Опять! Честное слово, это у тебя болезнь. О какой такой шлюхе ты говоришь?

Он превосходно знал, о ком идет речь. И она сочла излишним давать ему разъяснения. Помимо того, и он сам вовсе не собирался продолжать спор до бесконечности. И он отрезал:

– Кончено! Наплевать в высокой степени! Ты достаточно налюбовалась шинельной?.. Тогда ходу! Идем!.. Поехали!..

Она уцепилась за его руку, которой он не предлагал ей. И волей-неволей они вошли в зал, как супружеская чета, чего и хотела Селия.

Уже в течение многих ночей рыжая луна сияла на небе виллы Шишурль.

Несмотря на свои похвальные решения, Бертран Пейрас продолжал быть любовником – единственным любовником – Селии. И декабрь успел уже состариться на девятнадцать дней. От жалованья, полученного первого декабря, оставалось одно лишь воспоминание – довольно смутное. И вся изобретательность юного гардемарина не могла возместить абсолютной пустоты его карманов.

Едва испарился последний луидор, как Пейрас попытался было осуществить благоразумный разрыв, который был предусмотрен с самого начала. Но Селия, с каждым днем все более в него влюбленная, начала кричать, как будто с нее заживо сдирали кожу:

– Ты бросаешь меня ради другой!

Сначала он посмеялся над ней, по установившемуся обычаю:

– Ну да, дитя мое! Я покидаю тебя ради другой женщины, ради очень богатой женщины, которая будет содержать меня роскошнейшим образом.

Но Селия была ревнива до неистовства и не находила удовольствия в насмешках. Она разразилась истерикой, и испуганный Пейрас был вынужден обещать ей, что вернется «как товарищ», вернется еще раза два-три.

– Послезавтра, хорошо?

– О! завтра! Прошу тебя!.. Завтра!

Он возвратился назавтра, потом послезавтра, потом все следующие затем дни. И, разумеется, они были товарищами – товарищами по постели.