Евгения Марлитт - Вересковая принцесса

Он молчал и только проводил рукой по лбу, словно он никак не мог сосредоточиться и осознать наше присутствие. Мягкой рукой он сдвинул мою шляпу со лба и поглядел на меня; я, немного напуганная, сказала себе, что редко можно встретить такое осунувшееся лицо, как у моего отца; но у него были прекрасные бабушкины глаза.

— Итак, ты Леонора? — сказал он мягко и поцеловал меня в лоб. — Какая она маленькая, Илзе, я думаю, что она даже меньше моей жены. — Он вздохнул. — Сколько лет ребёнку?

— Семнадцать лет, господин доктор; я писала вам дважды.

— Ах так! — сказал он и снова провёл рукой по лбу. Затем он сплёл пальцы рук и хрустнул суставами — у него был вид человека, внезапно вырванного из мира мечты и поставленного перед суровой действительностью.

— Ты устала, дитя моё, прости, что я так долго заставил тебя стоять! — сказал он принуждённо-вежливым тоном. Посреди зала громоздился тяжёлый стол, заваленный книгами и бумагами. Отец пододвинул к нам оттуда два стула.

— Осторожно Илзе, настоятельнейше вас прошу! — вскричал он испуганно, когда она, присаживаясь, простодушно поставила свою корзинку для вязания на какую-то раскрытую тетрадь. Его руки дрожали, когда он осторожно снимал корзинку. Он так заботливо и с такой нежностью проверял состояние старой бумаги, как не каждая любящая мать будет хлопотать над своим больным ребёнком.

Я поглядела на Илзе; на её лице не дрогнул ни один мускул — очевидно, она знала эту черту моего отца.

— Сядь, отдохни немного! — сказал он, заметив, что я не решаюсь присесть. — Затем мы отправимся в отель…

— В отель, господин доктор? — спросила Илза хладнокровно. — Что ребёнку делать в гостинице? Это бы вам стоило кучу денег — на два-то года…

Мой отец отшатнулся:

— Два года? О чём вы говорите, Илзе?

— Я говорю о том же, о чём я вам писала десять лет в каждом письме — мы приехали со всеми пожитками! Я больше не потерплю, чтобы дитя дичало на пустоши! Поглядите только на Леонору! Она едва умеет читать; а писать — боже мой, вы бы видели эти каракули… Она умеет лазить по деревьям и заглядывать в птичьи гнёзда, но сделать приличный шов, или заштопать пятку на чулке — этого она не умеет; я при всём желании не смогла её научить, а от чужих она шарахается как чёрт от ладана, не в состоянии сказать даже «Добрый день»! И это родная дочь господина фон Зассена! Ваша жена перевернулась бы в гробу, узнай она об этом!

Эта лестная аттестация не побудила моего отца даже взглянуть на меня.

— Бог мой, возможно, это всё так и есть! — воскликнул он и запустил в отчаянии руки в волосы. — Но Илзе, я — то что буду делать с ребёнком?

До сих пор я молча слушала их перепалку. Но тут я вскочила.

— Ах, как это всё ужасно! — вскричала я. Мой голос дрожал от боли и страха. — Будь спокоен, отец: я больше не покажусь тебе на глаза! Я сейчас же ухожу, и если понадобится, я пешком доберусь до Диркхофа… Там Хайнц, он, конечно, обрадуется моему возвращению! И я буду стараться, отец, ты можешь быть уверен — я буду шить и вязать… Ты увидишь, я никогда, никогда не стану тебе обузой!..

— Успокойся, дитя! — сказала Илзе, поднимаясь с места. В её глазах стояли слёзы.

Но другие руки уже обняли меня и прижали к сердцу — это были руки моего отца. Он снял с меня шляпу, бросил её на пол и мягко прижал мою голову к своей груди.

— Нет, нет, моё дитя, моя бедная, маленькая Лорхен, всё совсем не так! — живо утешал он меня. Странно — как будто только сейчас мои слова привели его в чувство и заставили осознать всю ситуацию целиком. — Ты должна остаться со мной. …Илзе, не правда ли, у неё голос моей жены? С таким же нежным, серебристым звучанием? …Она должна остаться со мной, ей нечего больше делать на пустоши, это решено!.. Но, Илзе, как мы всё это организуем? Ведь это даже не мой дом, я тут гость — правда, на неограниченный срок… С чего мы начнём?

— Я об этом позабочусь, господин доктор, — решительно ответила Илзе: она была вновь в своей стихии. — Я могу свободно остаться на неделю, пускай даже Хайнц за это время и натворит пару глупостей… Я всё организую. И дитя приехало не с пустыми руками!

Из своей корзины с вязанием она достала какую-то бумагу передала её отцу. Это было бабушкино завещание.

Я подняла голову и передала ему прощальное благословение усопшей.

— Она умерла не в безумии, моя бедная мать? — спросил он.

— Нет, — ответила Илзе. — Она была так же разумна, как в лучшие свои дни, и позаботилась о своих делах, прежде чем покинуть этот мир… Прочтите это. Бумага не заверена в суде, но её милость полагала, что вы и так исполните её последнюю волю…

— Само собой разумеется.

Он развернул бумагу и пробежал первые строчки.

— Я рад за вас, дорогая Илзе, — сказал он. — Диркхоф принадлежит вам по праву.

— Вы так в самом деле считаете, господин доктор? …Будь я на вашем месте, я бы подумала: «Ага, Илзе только потому терпела жизнь при старой даме, поскольку надеялась получить хорошенький домик»…

— Мне это и не пришло в голову…

— Зато пришло мне… Я не приму Диркхоф; с вашего позволения, он принадлежит Леоноре. У неё должно быть убежище, клочок земли, куда она может вернуться, если ей не понравится в свете… Если я могу остаться в Диркхофе и вы позволите, чтобы я до конца моих дней присматривала за ним, то этого будет совершенно достаточно. Я бы разорвала бумагу на месте, как только моя бедная госпожа закрыла глаза, но я не могла, поскольку там есть и другие распоряжения.

Отец читал дальше.

— Как, тут упомянуто ещё и состояние? — воскликнул он, в высшей степени поражённый. — Вы всё время писали, что моя мать живёт лишь на пенсию и на скромный доход от Диркхофа!

— Это чистая правда, господин доктор… Вначале пару раз приходили какие-то деньги, но я ничего не понимаю в этих делах, и когда милостивая госпожа перестала писать письма своей рукой, деньги перестали поступать. Доктор растолковал мне, что надо сдать маленькие напечатанные бумажки, и за это дадут проценты.

— Вы взяли с собой бумаги?

— Да, — сказала она с заметным колебанием. — Но, господин доктор, что я вам сразу хочу сказать: их нельзя так тратить — она со значением кивнула головой в направлении соседнего зала, — как те пачки денег, которые милостивая госпожа всё время вам посылала из Ганновера.

Впалые щёки моего отца покраснели, а взгляд стал таким неуверенным, как будто его уличили в чём-то нехорошем.

— Нет, нет! — живо возразил он. — Не беспокойтесь — деньги принадлежат Леоноре.

— И вы их хорошо поместите? И регулярно каждый квартал…

— Нет, Илзе, только не это! — в отчаянии перебил он её. — Я не могу заниматься денежными вопросами! Моя профессия отнимает всё моё время!