Вера - Алиса Клима
Ларионов все еще колебался, но уже чувствовал, что снова обмяк.
– И немедленно переоденьтесь, вы схватите простуду, – добавил Дмитрий Анатольевич и вышел на крыльцо.
Алина Аркадьевна погрузилась в пасьянс, и Ларионов вдруг понял, что эти ласковые и добрые люди приняли его. Это было необычное и волнующее чувство. Он страшно желал и одновременно боялся увидеться теперь с Верой.
Глава 5
Ларионов поднялся на второй этаж и долго стоял перед дверью в ее комнату, потом решился и постучал.
– Входите, – сказала она устало, но спокойно.
Но как только он вошел, Вера переменилась. Она вдруг бросилась к нему и взяла за руки.
– Простите меня! – вдруг залепетала она. – Григорий Александрович, я очень глупа! Вы сердитесь? И Подушкин сердится! Вы ненавидите меня теперь?
Ларионов не знал, как быть. Он волновался и терялся перед ней.
– Как можно ненавидеть вас, Верочка! – промолвил он немного измученно. Она так смотрела на него, что он снова начал краснеть от мысли, что не может не стремиться к ней. – Это я должен просить прощения. Я повел себя как дурак.
– Нет, молчите, – вдруг прошептала она, прикрыв ладошкой его губы. – Слушайте, что я скажу теперь.
Она затаила дыхание, а Ларионов чувствовал, что сам близок к потере сознания.
– Мне хорошо с вами, Григорий Александрович, – сказала она, проникая внутрь его существа своими влажными глазами.
Ларионов чувствовал, что почва таяла под ногами.
– Вера, я знаю, – сказал он, стараясь вернуть благоразумие. – Мне тоже. И очень…
Вера вдруг улыбнулась ему открытой и широкой улыбкой, той самой благодарной улыбкой, которой она его уже одаривала. И Ларионов подумал, что, наверное, Алина Аркадьевна была права – Вера была еще мало осознанной в чувствах. И самое для обоих опасное было то, что она не понимала степени его теперешнего искушения.
– Вера, – сказал Ларионов нежно, но потом запнулся от волнения и оттого, что не верил сам, что способен говорить о таком с ней.
– Скажите, я хочу, чтобы вы сказали!
Ларионов поперхнулся и вздохнул.
– Сядьте и выслушайте меня, только не перебивайте. Вы слишком нетерпеливы, хотя и мне терпение стало изменять за эти дни, – сказал он с усмешкой.
Вера не уловила его иронии, но она готова была делать все, что скажет Ларионов. Вера уселась на кровати с ногами, поджав их по-турецки, а Ларионов рядом с ней на краю.
– Вера… Вера, я никогда не чувствовал себя так глупо и беспомощно, – вдруг признался он. – Только выслушайте до конца… Ваша семья – благородная, прекрасная. Я никогда не знал таких отношений прежде, и для меня счастье и покой вашей семьи – превыше всего.
Он видел, как Вера стала волноваться. Что-то не то было в его словах – не то, чего она подспудно ждала. Ларионов и сам это чувствовал, потому что он тоже хотел бы сказать вовсе не это. Но он продолжал.
– Я не такой, как вы меня рисуете. Я не такой хороший и благородный. Я воевал, и на войне я убивал людей – много людей, таких как я, своих – русских, потому что они были по ту сторону, а я по эту, и уйду служить опять, и опять буду убивать, убивать…
Вера почувствовала нестерпимую жалость к этому человеку, который не понимал, как на самом деле он хорош и благороден. Она была уверена, что все мужчины пребывают в заблуждении. Их жажда отстаивать свои интересы, убивая, и была главным заблуждением!
Она придвинулась к нему и взяла его за руку, и Ларионов вдруг почувствовал все ее тепло, ее милосердие, которых он никогда не знал. Он прежде никому не говорил о сокровенном, о своих муках. И как такое могло приключиться, что исповедовался он этой девочке в ее спальне, в доме ее родителей?
– Вера, нас разделяет слишком многое, чтобы я мог даже предположить возможность видеть вас, – наконец вымолвил он, искренне веря в то, что говорил.
– Что же это, Григорий Александрович? – спросила Вера, разглядывая его руку с проступающими уже венами и мелкими шрамами.
Ларионов чувствовал, что начинает терять нить того, что пытается донести до Веры. Она вновь уводила его за собой, отметая своей силой его вымученные убеждения. Она вовлекала его в орбиту человеческой любви.
– Вера… Верочка, я старше вас, и намного. Через пару дней я ухожу снова служить. Так предначертано. Будут идти годы, пока вы будете взрослеть. В вашей жизни появятся новые люди. Это неизбежно.
Вера смотрела на него расширенными глазами.
– Григорий Александрович, вы говорите пустяки! Вы разве сами не знаете этого? Вы разве не знаете меня? Смотрите на меня! Смотрите!
Она заглянула в его лицо. Он был несчастен. Но, глядя в ее глаза, Ларионов не мог отделаться от мысли, что хочет верить всем ее увещеваниям про их истинное положение. Это было нелепо, но он находил крайне сложным ей противостоять.
– Я не должен был приезжать сюда, – вымолвил он с досадой.
– Но почему?! Ведь вам хорошо со мной! И мне, мне хорошо с вами рядом! Почему? Почему?! Ответьте!
Ларионов сжал ее запястье.
– Потому что я не умею быть счастливым и не смогу тебя сделать счастливой! Я не знаю, кто я, Вера! Не знаю, зачем я живу и делаю то, что делаю. Кем такой ничтожный человек может стать для тебя? Я сам не знаю, куда и зачем иду, как же я смогу вести за собой девушку с такой… такой душой? Я не смогу столько ждать! – вдруг, раздосадованный вконец, выпалил он.
Вера глотала каждое его слово и понимала, что чем больше слышит его, тем больше начинает понимать и любить его, и тем больше росло ее убеждение, что Ларионов заблуждается. Именно он сможет сделать ее счастливой.
– Не молчите, – тихо добавил он, переводя дух. – Когда вы смотрите так на меня, я чувствую себя беспомощным мальчишкой.
Вера никогда не была на таком близком расстоянии с мужчиной не из ее семьи, который бы еще и нравился ей и которому, как она чувствовала, нравилась она. Вера вдруг ощутила странное волнение и слабость во всем теле. Родной, но вместе с тем неузнанный, новый мужской запах, шедший от Ларионова, странно действовал на нее. Она не понимала своих ощущений, но следовала за ними с доверием.
Вера приблизилась к Ларионову так, что их глаза почти растворялись друг в друге: медленно, но уверенно, уже не дрожа как тростинка, а чувствуя совсем другое волнение, прежде не испытанное.
– Поцелуйте меня, – вдруг прошептала она: ее
